Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой

Если вернуться к «Униженным и оскорбленным», то Валковский, как в собственном восприятии, так и в разговоре с потрясенным Иваном Петровичем, сознательно демонстрирует и эксплуатирует свое грубое «я», определяемое им как «я сам», крайности которого изображали такие французские писатели, как Шодерло де Лакло. Он открыто похваляется не только своими любовными связями, но и любовью к сексуальным девиациям. Одного за другим Достоевский подчиняет своих сентиментально-идеалистических героев психологической реальности, подобной цинизму порочного князя. Так, например, Иван Петрович знает, что жертвует жизнью Нелли ради своей любви к Наташе, попросив опасно больного ребенка рассказать ее трагическую историю отцу Наташи. Услышав эту историю, отец примиряется с дочерью, но умирает Нелли, знающая о риске рассказа для своего здоровья, но согласившаяся рассказать ради своей страстной любви к Ване[520]. Как отмечают и К. Мочульский, и Дж. Франк, повествователь, в котором дан автопортрет Достоевского с его юношеским идеализмом, не выдерживает открывшейся ему силы эгоистической страсти. Он умирает, когда пишет свои мемуары[521]. Среди других главных героев романа только сексуально невинная Катя никогда не испытывает зависимости от Валковского и не подвержена влиянию его точки зрения; возникает вопрос, выдержит ли ее неуязвимость сексуальную инициацию.

Алеше предстоит пройти долгий путь, прежде чем он станет похож на своего отца. Он еще ребенок, потому что порывист и полон любви. Однако, в отличие от Кати, он оставил позади сексуальную невинность детства. Алеша не просто ребенок. В нем есть привлекательность детскости, но он скорее развращенный юноша, тот тип, который Достоевский позднее, в 1870 году, в набросках к «Житию Великого грешника» определил как «измельчившийся до свинства отпрыск того благородного графского дома, которого изобразил Т<олстой> в “Детстве” и “Отрочестве”»[522]. Любовные порывы Алеши, лишенные позитивной воли к добру, но с разгоряченными плотскими страстями, приносят больше вреда, чем пользы. Он неподдельно любит каждого – Наташу, рассказчика Ивана Петровича, старших Ихменевых (родителей Наташи), Катю, своего отца – и предает почти всех или оказывается ими предан. Возьмите аморфную любящую природу ребенка, добавьте страсть и растущее эго (в данном случае поощряемое порочным отцом), подожгите эту смесь искрой похоти, и гармоничный мир любящих личностей, естественный в детстве, воспламенится и взорвется, оставив деформированную, беспорядочную смесь противоречивых личностей, характерных для мира взрослых в романах Достоевского.

В «Униженных и оскорбленных» детство в качестве модели для взрослой добродетели ставится под сомнение. О жертвах князя Валковского сказано, что они, с их шиллеровским идеализмом, подобны детям. Князь смеется над их внемирностью, непринадлежностью к земному миру, и Достоевский, похоже, тоже не признает ее. Даже о Валковском говорится, что он ведет себя как непослушное дитя. Он признается Ивану Петровичу в своих «детских капризах», рассказывая, как любит сбрасывать маску и показывать язык «какому-нибудь вечно юному Шиллеру»[523]. Свое поведение он оправдывает «наивной и простодушной откровенностью»[524], произнося: «…я, может быть, только тем и виноват теперь, что откровеннее других и больше ничего; что не утаиваю того, что другие скрывают даже от самих себя»[525]. В этом он, возможно, не сильно отличается от Юлиана Мастаковича (злодея Достоевского в 1840-е годы), освободившегося и от ложного стыда, и особенно от социальных условностей. Как для Достоевского, так и для Толстого дети олицетворяют естественную человеческую витальность, о «невинной веселости» которой говорит Толстой. Валковский хвастается своей феноменальной жизненной силой и безудержной чувственностью; это извращенные взрослые версии детской веселости и потребности в любви. Важно, конечно, что все упоминания о детскости Валковского исходят из его уст и поэтому звучат как самооправдание в собственной порочности. Хотя, возможно, и имеет смысл на какой-то миг взглянуть на него как на исполненного злобы выросшего ребенка, вместе с тем очевидно, что он никогда не бывает наивен и бесхитростен, как Алеша. Разница между ними заключается в сохраняющейся подлинной невинности одного, уже к этому времени (а возможно, и никогда) непонятной другому. Позиция Достоевского в таком случае сводится к тому, что взрослые с их взрослыми страстями нуждаются для морального руководства в чем-то большем, чем дает детство. Возвращение к невинности детства после испытания страстями невозможно.