Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой

Ох уж эти мне сказочники! Нет чтобы написать что-нибудь полезное, приятное, усладительное, а то всю подноготную в земле вырывают!.. Вот уж запретил бы им писать! Ну, на что это похоже: читаешь… невольно задумаешься, – а там всякая дребедень и пойдет в голову; право бы, запретил им писать; так-таки просто вовсе бы запретил[153].

Этот эмоциональный выплеск происходит в последнем абзаце повести Одоевского, когда повествователь (рассказ ведется от первого лица) просыпается и обнаруживает, что пережитое им в предыдущей части повести как реальность было ночным кошмаром. Во сне он умирает и после этого в роли «живого мертвеца» узнает, что о нем на самом деле думают другие; ему также открывается все совершенное им в жизни зло. Проснувшись, рассказчик пренебрегает уроками сна, относя его на счет несварения желудка, вызванного обильным ужином, и автора прочитанной им перед сном повести. Вместо того чтобы писать «что-нибудь полезное, приятное, усладительное», авторы повестей, вроде того, который нарушил покой «живого мертвеца», «всю подноготную в земле вырывают».

Заглавие в «Бедных людях» и эпиграф к тексту – единственные прямые авторские вторжения в повесть Достоевского. И заглавие, и эпиграф представляют точку зрения, резко контрастирующую с точкой зрения героев. Девушкин сопротивляется тому, чтобы его называли «бедным», объектом чьей-то жалости, однако заглавие именно так его и определяет. Эпиграф создает возможность иного толкования протеста героя против объективного описания его положения: как и рассказчик в «Живом мертвеце», Девушкин занимает позицию противодействия объективной истине. Создавая эти контрасты, Достоевский-автор обращается к нам, читателям, чтобы сказать, что объединять нас должно по меньшей мере стремление к правде, какой бы она ни была.

Полифонию Достоевского Бахтин рассматривает как реакцию на «идеалистическую философию»; более того, последнюю он отождествляет с «европейским рационализмом» и особенно с Просвещением. Он пишет: «Наиболее яркое и теоретически отчетливое выражение принципы идеологического монологизма получили в идеалистической философии. Монистический принцип, то есть утверждение единства бытия, в идеализме превращается в принцип единства сознания». И далее: «Укреплению монологического принципа и его проникновению во все сферы идеологической жизни в новое время содействовал европейский рационализм с его культом единого и единственного разума и особенно эпоха Просвещения, когда формировались основные жанровые формы европейской художественной прозы. Весь европейский утопизм также зиждется на этом монологическом принципе. Таков утопический социализм с его верой во всесилие убеждения. Представителем всякого смыслового единства повсюду становится одно сознание и одна точка зрения»[154]. Прочтение Бахтиным Достоевского как реакции на «монологический принцип» в европейской мысли справедливо, но вместе с тем в некоторой степени вводит в заблуждение. Фактически через свою связь с Одоевским, которую он открыто признает в эпиграфе к «Бедным людям», Достоевский участвует в европейской, и особенно шеллингианской, идеалистической оппозиции философскому систематизму и рационализму. Хотя долг Достоевского по отношению к Одоевскому и был отмечен в ряде исследований, подробно изучен он никогда не был[155]. Я не буду пытаться исправить эту ошибку в данной главе, но надеюсь внести свой вклад в обсуждение проблемы.

Мы привыкли воспринимать романтическое поколение России погибшим или сошедшим с литературной сцены в молодые годы, как в трагическом случае В. К. Кюхельбекера, сосланного за участие в восстании декабристов. Исключением стал родившийся в 1804 году В. Ф. Одоевский – живой реликт романтизма и пушкинского периода, остававшийся деятельным участником и жизни русского общества, и его письменных памятников вплоть до своей смерти в 1869-м. Он читал «Бедных людей» перед публикацией повести в 1846 году в «Петербургском сборнике» (в который также внес свой вклад в виде рассказа под заглавием «Мартингал») и по собственной инициативе вскоре после этого познакомился с ее автором. Достоевский до ссылки часто посещал петербургский салон Одоевского и чувствовал себя настолько ему близким, чтобы иметь право обратиться к нему из Сибири с просьбой о помощи в получении разрешения на публикацию своих произведений. Можно предположить, что они вновь встречались в начале 1860-х, до переезда Одоевского из Петербурга в Москву в 1862 году[156].