Сотни битв, в которых я выжил, сыграли со мной злую шутку. Мне на миг показалось, что я неуязвим. Ким всегда говорил о трех «нельзя». Вколачивал в наши неразумные головы эти жесткие правила и одно из них я нарушил. Нельзя — опускать взгляд. Нельзя опускать клинок. Нельзя поворачиваться к врагу спиной, потому, что даже поверженный враг, быть врагом не перестает.
Каким-то шестым чувством. По запаху. По движению воздуха. По шелесту травы или звону доспехов, я понял, что меня атакуют, и успел сделать полшага вправо. Кольчужный обвес на затылке моего шлема мог остановить стрелу или скользящий удар меча, но против прямого удара тонким кинжалом в шею он был бессилен. Если бы я не среагировал, то желтолицый воин пробил бы мне позвоночник и я бы пал как многие в этой сече. Но, среагировав на атаку, я остался жив. Мгновенно, снизу вверх. Ускоряя широким разворотом движение своего клинка, я разрубил голову нападавшего от уха до уха. Его ощеренный в диком оскале рот отделился от бешеных раскосых глаз и что-то прошептал.
— Сез улемсез? — Вы бессмертны? — Я зажал левой ладонью бьющую из раны на шее кровь.
— Если бы это было так, сугушчи. Если бы это было так, воин.
Припадая на пробитую стрелой ногу, я все-таки добрался до Пересвета. Он лежал рядом с опустившей голову лошадью. Его лицо было покойным и умиротворенным. Он пал. Он знал, как это будет и за, что он отдаст свою жизнь. Так как ему везло не многим. Повезет ли мне? Я с трепетом снял с его груди образок с поломанным краем. Вытер с него кровь, и положил в свою походную сумку. Вытащил пергамент и развернул его перед собой. Вдохнул дымный след оставленного на тропе к Маат пламени и, матеря, всех богов каких знал, с трудом протиснулся в исчерченную отблесками костра ночь.
Я очнулся у почти прогоревшего костра. Открыл глаза и попытался проверить внутренне состояние своего тела. Результаты оказались неутешительными. Кровь перестала хлестать из пробитой вены на шее и запеклась в грубую коросту, залив доспехи черным, но поворачивать голову было нестерпимо больно.
Стрела, пробившая бедро, нагло трепетала красным оперением. Я сломал ее, оставив торчать из раны пару — тройку дюймов. Доставать наконечник я не стал. Это откроет рану, и если стрела пробила артерию — я погибну за пять минут. Я задумался. Все складывалось совсем не так, как я хотел.
Эо дала мне времени для того, чтобы открыть новую тропу пока мое сердце будет биться. Пока кровь еще бежит по венам, а глаза еще могут различать цвета. Да, кто-то пойдет следом, но моя тропа может оказаться слишком короткой. Что тогда? Еще тысячи лет, пока Терра не породит нового проводника, умеющего скользить среди теней? Что стоит моя жизнь? Четвертая…
Я покачал головой. Забрался в походную сумку и вытащил совсем маленький пузырек алого цвета с еще одним зельем Ши. Он не говорил мне о том, что значит алый цвет этого пузырька. Я и сам это знал. Это был мой последний шанс. Это был последний шанс Терры. Последний шанс Хартленда. Всего лишь стекляшка, наполненная, вязким, смешанным, черт знает из чего лекарством — ядом.
Я вертел в руке пузырек с карминным содержимым и мысли золотыми бликами сверкали под черепом. Нужно было принимать решение. И делать это нужно было немедленно.
Родившийся мечник не спрашивает у предопределения, почему он — мечник. Родившийся проводник — не спрашивает, почему он проводник. Он просто идет. Идет насколько хватит сил. И все, что он может — это пасть на последнем своем шаге. Лицом вперед, чтобы никто и никогда не смог назвать его трусом. Да. Пожалуй, как то так.
Я отгрыз залитую сургучом пробку стекляшки и одним глотком проглотил содержимое. Зрячий Ангел не видел ни одного из проводников, сумевших вернуться. Может быть просто потому, что тропа к трону Маат вела дальше, чем он мог ее видеть? Может быть…
Мне нужно было время. Хотя бы еще чуть-чуть. Я скрутился калачиком, сохраняя тепло и прикрыв глаза. Я не знал, как будет действовать зелье, которое я выпил, но, вполне разумно предполагал, что вряд ли его действие будет похожим на действие вина, которое мы пили с моим учителем на вершине белой башни.