Следы помады. Тайная история XX века

Это фотографии людей, которые в такой обстановке чувствуют себя как дома. Безымянные объекты фотокамеры выходят за рамки столетних богемных клише и становятся личностями, предъявляющими требования к окружающим и ко всем, кто бы на них ещё ни смотрел. Неважно, сколько в кадре людей, в нём всегда есть ощущение пространства, галдёж никогда не преуменьшает автономию шумящих.

Одиночки не выглядят покинутыми, а скорее оставленными в покое. Необычайное ощущение предвкушения пронизывает весь зал. Не покидает ощущение, что в любой момент может случиться всё что угодно: драка, объятия, припадок, клятва, новое лицо, новая идея.

Люди, которых снимал ван дер Элскен, были преимущественно нуждающимися — служителями культа добровольной бедности. В № 22 “Potlatch” («Выпуск во время отпуска») ЛИ опубликовал «Разделение труда», подборку тех вакансий, которые «теоретики» сочли целесообразными занимать, чтобы не голодать, но при этом следовать теории упразднения работы: «переводчик, парикмахер, телефонистка, ведущий соцопросов, вязальщица, портье, боксёр, канцелярист, риэлтор, мойщик посуды, коммивояжёр, почтальон, африканский охотник, машинистка, кинорежиссёр, токарь, репетитор, разнорабочий, секретарь, забойщик скота, бармен, упаковщик сардин»³⁹. В эпоху ЛИ и СИ Бернштейн составляла гороскопы («я всё выдумывала»), была астрологом беговых лошадей («там также»), помощником издателя и, наконец, успешным директором по рекламе («Для нас, вы понимаете, всё было спектаклем, реклама была ничем не хуже всего остального. Мы добывали деньги, где могли»). Но всё это было позже. В “Moineau” деньги поступали от воровства, подаяний, расклеивания рекламных объявлений, сопровождения туристов, переноски ящиков, покера, распространения наркотиков, шахмат, стипендий, помощи родителей. Менсьон и Фред дрались, чтобы попасть в кутузку, где они получали ужин и ночлег. У некоторых были свои комнаты, другие спали в метро, на скамейках в парке, в ночных кинотеатрах или в кафе. Гашиш в “Moineau” курили в открытую, там происходило множество разборок на почве секса, множество драк; полиция регулярно наведывалась туда, чтобы задерживать несовершеннолетних девушек. Народ гораздо больше пил, чем ел, улыбающаяся барменша примерно пятидесяти лет, как писал ван дер Элскен, «вытирала за ними блевотину». Одна из его фотографий незабываема: парень, положивший голову на стол, без сознания, рядом с ним стоит тарелка с несколькими банкнотами и записка. «Мне нужно 450 франков на комнату для занятий любовью. Принимаются любые подаяния. Не будите меня».

Фотографии других делинквентов того времени демонстрируют совсем иных людей. «Эдвардианцы»[141] — тедди-бои, рабочая молодёжь Лондона начала 1950-х, чья имитация английских денди fin-de-siècle воспринималась прессой как насильственный акт, уничтожение классовых кодов в качестве прообраза отказа от классовых статусов, — превратили свои тела в нигилистические манифесты. Каждый соответствовал позе Дебора, представленной в “Ion”, как будто хладнокровие изначально было присуще родившимся в 1930-е. Но разглядывая эти снимки сегодня, можно усмотреть в этом неподвижном хладнокровии некое насилие. Такое впечатление, что самое незначительное движение руки или губ способно не просто видоизменить образ, но разбить его вдребезги и, возможно, его рамки — социальные рамки — тоже. Взглянув повнимательнее, можно увидеть, что у эдвардианцев хладнокровие означает запредельную страсть к наслаждению, и запредельность рождает величайшее из всех наслаждений — забвение.