Следы помады. Тайная история XX века

Красивый наряд всегда был для Керри чем-то весьма убедительным — он говорил в свою пользу мягко и вкрадчиво, как иезуит. И желание обладать им заставляло Керри охотно прислушиваться, когда какой-нибудь наряд взывал к ней. Голос так называемого Неодушевлённого! Кто сумеет перевести на наш язык красноречие драгоценных камней?

«Дорогая моя, — говорил кружевной воротничок, приобретённый ею у Партриджа, — полюбуйся только, до чего я тебе к лицу! Ни в коем случае не отказывайся от меня!»

«Ах, какие прелестные ножки! — говорила кожа мягких новых туфель. — Как красиво я их облегаю! Какая жалость, если им будет недоставать меня!»⁵²

Ты ничто, пока у тебя нет всего: такой была современность. Современность была переключением рычага капитализма с производства на потребление, с необходимости на желание. Это был сложный процесс: все желания надо было свести к тем, что могли попасть на рынок, и так желания были превращены в необходимость и переживались именно так. Как доказывали ситуационисты, современному капиталистическому проекту потребовалось умение канализировать потенциально ничем не ограниченные желания сердца в обслуживание практических нужд, потребовалось превращение возможности в то, что назвали «выживанием», а также низведение жизни до «экономических императивов», — в том смысле, что ты покупаешь вещь не потому, что хочешь этого, а потому что было объективно доказано, что ты не сможешь без этого жить. Прислушайтесь к тому, что почти век назад не могла слышать Керри: туфли понимали её в моменты опасности и внушали, что могут её спасти, а если она сочтёт себя недостойной их, то они ничем не смогут ей помочь. На кону было не её желание, а её возможность дышать. Это пресуществление, раздувшееся от теологических ухищрений и метафизических тонкостей: потребление в этом рассказе властвует безраздельно.

Поздравительная открытка, 1984

Именно в этом смысле ситуационисты, как и Гарольд Розенберг или критики из Франкфуртской школы, предпочитали обсуждать парадокс «пролетаризации мира». Они имели в виду, что когда политическая экономия господствует над жизнью, это меняет каждого — рабочего, который превращается в потребителя, и буржуа, который уже был потребителем и становится кем-то вроде пролетария, немым объектом перед лицом говорящей вещи: «товарный гуманизм» означает, что потребление очеловечивается, а человек овеществляется. Но там, где другие видят лишь затвердевший бетон, в качестве группы сознательных современных революционеров ситуационисты полагали, что заприметили трещину. Менее дюжины человек, представлявших такие объединения (от эстетических культов до художественных движений из одного человека), как “L’Internationale lettriste”[58], “il Movimento internationale per una bauhaus immaginista”[59] и “Arte nucleare”[60], собрались в 1956 году на первой конференции в итальянской Альбе в своём убеждении, что смогут обнаружить эту трещину, нанести её на карту, вскрывать её, пока весь мир не окажется затянут туда как в чёрную дыру Их предчувствием было, что изобилие, банальность и скука были не только бесшумными рычагами вкрадчивой тирании, но и возможностями открытий новых желаний — желаний, которые настоящий новый «Интернационал» сможет опознать и огласить во всеоружии сатиры, блефа, иронии и в конце концов насилия, а затем станет готов служить указателем великого нового действия, вторжения отрицания в новый мир. «Пролетаризация», тирания сама по себе и была той трещиной: когда все становятся пролетариями, почти все становятся потенциальными революционерами.