Слепые души

— У тебя нет какого-нибудь обезболивающего? Башка трещит…

Я дала ей таблетку, и она приняла её доверчиво, как ребёнок. Улыбнувшись виновато и смущённо, она потёрла ладонью лоб.

— Ну и напилась же я… Никогда ещё такого не было.

Потом, что-то вспомнив, Ника разом подобралась, её лицо окаменело. Встав, она подошла к балконной двери, устремив взгляд в серую заснеженную даль. Между её бровей пролегла складка, лицо приняло выражение угрюмой напряжённости. Одной рукой вцепившись в край подоконника, другой она медленно растирала себе затылок и шею сзади. Не зная, что сказать, я предложила:

— Хочешь кофе?

Она не ответила. Вздохнув, я пошла ставить чайник.

Кофе чернел в белых чашках, сахарно поблёскивала горка печенья, жарилась колбаса. Стоя у плиты, краем глаза я заметила Нику: она стояла на пороге кухни, опираясь о косяк, и смотрела на меня.

— Господи, какая же ты красивая, — сказала она с незнакомой, задумчивой нежностью и восхищением.

— Да ну, — смущённо улыбнулась я. — Не такая уж…

Мне стало не по себе. Ника раньше никогда не говорила мне таких вещей, это было ново и необычно. Мы мирно пили кофе, и то, что случилось этим утром, теперь казалось страшным сном. Может быть, и не было всего этого: беспокойной ночи, удара бутылкой, встречи на крыльце в морозном утреннем сумраке? Я спросила:

— Слушай, а тебе всё это не померещилось с пьяных глаз?

По тому, как сразу изменилось, посуровело её лицо, я поняла: это был не сон, а явь. Сердце повисло в груди ледяной глыбой, и даже кофе не мог согреть мне нутро. Щемящая тоска подступила к горлу, мне было холодно и страшно.

И вот, подперев лоб рукой, Ника думает, и я ей не мешаю. Ручка в её руке то приближается к бумаге, то удаляется от неё. И снова — буква за буквой красивым почерком прилежной школьницы пишет она своей маме, чтобы та прочитала и заплакала. Опять задумчивая пауза, Ника медленно поглаживает голову, ерошит волосы. Наконец, поставив точку, она кладёт ручку и сворачивает листок. Я стою у окна, делая вид, что смотрю на бредущую по колено в снегу собаку — худого пса с облезлой по бокам шерстью, а голос Ники говорит у меня за плечом, отдаваясь эхом в холодной пустоте:

— Пожалуйста, отнеси вечером ко мне домой.

Передо мной — листок, исписанный с одной стороны, свёрнутый пополам и ещё раз пополам. Я почему-то не могу взять его.

— Может, ты лучше сама зайдёшь домой и оставишь там? — неуверенно предлагаю я.

Ника качает головой.

— Я не буду заходить домой. Прямо отсюда пойду в ментовку. Пожалуйста, ты можешь исполнить мою просьбу?

— И как я должна смотреть в глаза твоей маме? — взрываюсь я. — Ты хочешь переложить это на меня? Она будет спрашивать, и как я ей это скажу? Как я ей объясню, почему ты напилась? Ведь я должна буду рассказать… ВСЁ ЭТО!

— Всё не обязательно рассказывать, — говорит она тихо.

— А сама ты не хочешь ей всё рассказать? — кричу я. — Духу не хватает? Пить и искать приключений на одно место ты можешь, а как держать ответ — прячешься!

Лицо Ники, всегда открытое и доброе, теперь становится чужим и холодным; я никогда не видела её такой. Опустив руку со свёрнутым листком, она отступает назад.

— Хорошо, нет так нет, — говорит она сухо. — Я пойду.

Она идёт в прихожую одеваться, а во мне что-то страшно рвётся, как не выдержавшие груза канаты. Дыхание, слова и слёзы вместе застревают в горле, огромная железная лапища стискивает мою грудь. Шатаясь, я иду следом в прихожую и останавливаюсь в дверях, ухватившись за косяк. Я вижу спину Ники в чёрной куртке, над чёрным воротником — стриженый затылок, под курткой — ноги в сапогах. Она тянется за шапкой и видит меня. Её лицо смягчается, брови вздрагивают, она бросается ко мне и обнимает.

— Настя! Ну что ты… Не надо, успокойся! Ну… — Она стискивает меня крепче. — Ну.

Её губы с неуклюжей нежностью тянутся ко мне. Мои пальцы вцепляются в чёрную скользкую ткань её куртки. Её затылок — под моей ладонью.

— Не пущу…

Её губы заглушают мои слова, поцелуем сплющивают их безжалостно и нежно. Я цепляюсь за письмо.

— Дай… Я отнесу.

Она качает головой.

— Не надо. Ты права, я не должна перекладывать это на тебя. Сама наломала дров — сама буду отвечать. Только не плачь, пожалуйста… А то я не смогу уйти.

Её пальцы вытирают мне слёзы, она улыбается, но от её улыбки мне ещё больше хочется плакать. Я стискиваю её что есть сил, а она гладит меня по спине.

— Настенька… Ну, пусти. Мне правда надо идти.

Я плачу, бормочу глупое и ненужное «прости». Она устало улыбается.

— За что?

— За то, что так всё получилось…

Она целует мои мокрые ресницы.

— Ты не виновата. Просто так получилось.

— Я очень тебя люблю, — всхлипываю я.

Она сначала замирает, потом тихо гладит меня по волосам. Отпускает, надевает шапку, надвинув на глаза козырёк. Я хватаюсь за дублёнку:

— Я провожу тебя!

— Нет, не надо, — мягко говорит она. — Не стоит.