Слеза Евы

Мотя как раз подходила к дому с сумками, в которых лежало килограммов пять картошки и булькала трехлитровая банка томатного сока, очень уважаемого ею напитка. У самого подъезда ее обогнал Ярик и, как всегда не поздоровавшись, проскочил вперед, чтобы первым зайти в лифт и быстренько уехать. Сразу разгадав его маневр, она решила, что спешить уже некуда – пока лифт вернется, устанешь сумки держать, – и остановилась у лесенки, поставив на нее свою драгоценную ношу. Вдруг из подъезда выскочил Ярик и, буркнув «здрасте», подхватил сумки. «Здрасте, здрасте, губки накрасьте», – чуть не ответила она, но даже рта не успела раскрыть, как пацан попер пакеты к лифту. Изумленная Мотя последовала за ним. Пока ехали до шестого этажа, молчали. Мальчонка предусмотрительно сунул в уши наушники и начал притоптывать в такт неслышной музыке. Мотя напрашиваться на светский разговор не стала, стала молча искать в сумке ключи. Последние два пролета Ярик пролетел птицей – Мотя еле за ним успевала, – поставил сумки у двери и собрался было шмыгнуть в свою квартиру, но она не дала.

– Уж как я тебе благодарна, добрый молодец, и высказать нельзя! – певучим голосом завела Мотя и поклонилась.

Ярик, не ожидавший такого захода, слегка опешил и остановился.

– Уж думала, не сдюжу такую тяжесть. Подай, думаю, Господи, мне помощника великодушного и душой чистого, чтобы совершил благородное дело!

«Великодушный», а особенно «душой чистый» произвели на добровольного помощника еще более ошеломляющее действие. Он переступил с ноги на ногу, понимая, что после такого славословия просто смыться совершенно невозможно.

Мотя на это и рассчитывала.

– Позволь отблагодарить тебя по христианскому обычаю, – приложив руки к груди, проникновенно продолжала она. – А то ведь тяжесть на душе останется, что не приветила самаритянина любезного. Не побрезгуй, мил человек, отведай моих пирогов.

Преданно глядя в глаза любезному самаритянину, Мотя снова поклонилась.

И Ярик сломался.

– Да чё… я не знаю…

– Да ведь я от всей души предлагаю. В благодарность, – дожимала Мотя.

– А чё делать-то?

– А ты сумки в дом заноси. Не успеешь поставить, как пироги тут как тут! Задерживать не стану!

Еще не осознавая, что мышеловка захлопнулась, пацан занес сумки в кухню и остановился перед столом, на котором стояли два противня с пирогами, прикрытые полотенчиком.

– Милости просим, господин хороший, – в третий раз поклонилась Мотя и жестом иллюзиониста сняла полотенца, открыв неописуемую по красоте картину: плотно уложенные пышные да румяные пироги.

Ярик, словно под гипнозом, приземлился за стол и взял пирог. Мотя шустро поставила перед ним самую большую из тех, что были в доме, кружку и наполнила свежим густым чаем. Его запах окончательно сломил волю железного Ярика.

– Спасибо, Матрена…

– Зови меня тетей Мотей, – ласково подсказала искусительница.

Ярик, только что «защекавший» полпирога, застыл с набитым ртом.

– Так и жвать – тетя Мотя? – еле выговорил он.

– Так и зови, милый, так и зови, – кивнула Мотя и подлила гостю чаю.

После вечерней молитвы, разбирая постель, Глафира, явившаяся поздно и ужинать отказавшаяся, спросила:

– К тебе что, гости приходили?

– Был один.

– Один? А пирогов осталось штук шесть. Это кто ж такой едок могучий?

– Сосед наш, Ярик.

– Да ты что?

Глафира села на кровать и уставилась на нее.

– Это как же ты его приманила?

– Секрет надо знать, – загадочно ответила Мотя, укрываясь одеялом и подпихивая его под себя со всех сторон.

Глафира только головой покачала. Выходит, она ко всем прочим талантам еще и укротитель диких подростков?

Мотя, моя Мотя!

Букет

В военном госпитале Шведов проторчал почти до обеда. Пока ходил-бродил по кабинетам то с баночками, то с бумажками, притомился. Спина болела ужасно. Вот ведь незадача. Как в операционной стоять будет?

Наконец, чувствуя перед глазами мутную пелену, он дотащился до кабинета заведующего и минут пять стоял перед дверью, пытаясь соорудить скучающее и легкомысленное выражение на усталом лице.

Кимыч, мельком взглянув на беспечную физиономию Шведова, кивнул на стул.

– Посиди пока, Серега.

Не поднимая глаз и сердито хмурясь, старый друг продолжал строчить что-то в истории болезни.

«Смертный приговор пишет», – подумал Сергей, усаживаясь у стола заведующего. На лысую и круглую голову Кимыча падали лучи хмурого питерского солнца. Она мягко светилась, как соляная лампа.

– Если задумал смертоубийство, не тяни. Пока ты тут каллиграфией занимаешься, я сдохну, – сказал Шведов после десяти минут ожидания.

– А ты думал, это быстро? Да по твоим ранам можно роман написать.

– Ага. «Войну и мир».

– В точку. Война тебя распахала, как озимое поле, а чинили всем миром.

– Может, без лирики обойдемся?

Кимыч наконец поднял голову и взглянул серьезно. Сергей сделал кислое лицо.

Не допустит к работе. Наплетет всего, начнет уговаривать, успокаивать, как малое дитя. Заговорит, в общем.

– Работать дашь? – свято веривший, что лучшая защита – нападение, в лоб спросил он.

– Да ты полчаса за столом не выстоишь! – сразу начал отбиваться Кимыч.