Слезы ангела. Сборник рассказов

Первым не выдержал Хайтметов. Узбеки вообще не приспособлены к службе в СА, а Хайтметов был к тому же и довольно тучным. После пятнадцати отжиманий его руки затряслись от напряжения, и он бессильно рухнул на пол. Война коротко бросил двум оставшимся:

– Самостоятельно, – и приблизился к узбеку. – Уже наелся? Давай-давай, не сачкуй, – старшина слегка поддел Хйтметова ногой и присел рядом на корточки. Хайтметов силился подняться, но у него мало что получалось. Война начал злиться. – Жри, душман, а то на очко пойдешь!

– Я те дам "нэ могу", – старшина схватил узбека за шею и ткнул лицом сначала в хлеб, потом в пол. – Жри, падла, и сопли не распускай!

У Хайтметова пошла кровь носом, он попытался было встать, но сапог старшины снова уложил его на пол. – Лежа жри, чурка драная, и чтоб сопли свои с пола вылизал! Пока Хайтметов, всхлипывая и причитая, перемешивая на полу кровь, слезы и хлебные крошки, не выдержал Лазарев. Он встал на четвереньки и тупо уставился на хлеб.

– Ну, а ты что, дружок, не ешь? Сыт? Мы так не договаривались! Война прижал Лазарева к полу. – Ешь.

– Не могу, не лезет больше.

– Ах, не лезет, сейчас я тебе утрамбую, – старшина пнул Лазарева в бок. Тот изогнулся дугой, схватился за бок, но есть не стал. – Тебе что, не понятно? – Война поднял бойца и припер его к стене. – Выбирай: или жрать, или в душу.

– В душу, – ответил Лазарев, готовый уже ко всему, лишь бы не есть злополучный хлеб. Удар у старшины был крепкий. Лазарев буквально влип в стену, он стал судорожно хватать ртом воздух.

– Еще? – спросил Война, отведя руку для нового удара. – Хва… Хватит, – простонал Лазарев и тут же полетел на пол от нового удара в грудь, то бишь "в душу".

– Завязывай, Война, – сержант Левадный перехватил руку старшины, который намеревался в третий раз "помять душу" уже мало что соображающего Лазарева.

– Смотри, бибис-то старается, – отвлек внимание старшины Левадный.

В самом деле, Янкявичус, методично, как заведенный, отжимался от пола и исправно кусал ломоть хлеба.

– Хорошо, Янкявичус, отставить, – скомандовал Война. – Доедай стоя.

Литовец встал и с каменным лицом доел оставшийся хлеб. В его ледяных глазах читались ненависть, какой позавидовали бы его земляки – "лесные братья" образца 45 года.

– Янкявичус – свободен, Хайтметов и Лазарев – в распоряжение дежурного по батарее. Чтоб к утру туалет блестел как у ленивого кота… Батарея – вольно, разойдись!

Измученные в конец курсанты мгновенно разбежались по своим делам: кто курить, кто писать письма, кто подшиваться. Вечерняя разборка быстро забылась – сколько их еще за два года предстоит пережить! Сегодня эти трое, завтра следующие, послезавтра другие. Все испробуют горький вкус сладкого хлеба, кто-то сломается, как Хайтметов и будет всю службу греметь ведрами, отмывая сортиры, кто-то, как Лазарев, будет до самого дембеля затычкой во все дыры, а из кого-то получатся новые войны и левадные, которые в свою очередь будут учить уму-разуму пацанов, пришедших с гражданки.

Все это будет скоро, через год-полтора, а пока набегавшаяся за день батарея борется со сном у телевизора, на обязательном просмотре бессмертной программы "Время". Доходяга Тарасов пишет украдкой письмо домой. Пять нарядов не шутка: через день – на ремень, некогда будет поспать и поесть, не то что письмо писать. Лазарев, сгорбившись, тупо смотрит в экран телевизора, сломленный предстоящими ночными работами в батарейном сортире. Хайтметов задумчиво выковыривает из носа засохшую кровь, его знаний в языке межнационального общения явно не хватает, чтобы понять важность текущего момента, о котором вещает с экрана телевизора первый президент великой державы, обещающий своим подданным построить социализм с человеческим лицом.

ОТ СУДЬБЫ НЕ УЙДЕШЬ

Рассказ

Иван Иванович Пересудный в чудеса не слишком-то верил. Будучи от природы человеком приземленным, не очень стремящимся к высоким материям, он довольно скептически относился ко всякого рода прорицаниям, предсказаниям и ясновидениям. Иван Иванович всегда с удовольствием зубоскалил над людьми, сверяющими собственную жизнь по звездам, верящими в предначертания и в судьбу, хотя в глубине души, как и всякий, верил. Верил во что-то бесформенное и неопределенное, чему не дать ни описания, ни характеристики. И вера эта его угнетала более, чем вдохновляла.

Иван Иванович втайне, где-то в потемках своего, даже не сознания – подсознания, завидовал людям верующим. И не важно, во что они верили, важно, что они в своей вере определились, а Иван Иванович так и не пристал ни к одному берегу. В любой вере он находил недостатки и условности, затрудняющие жизнь, хотя, вместе с тем, видел в разных религиях и много привлекательного. Так, Иван Иванович в молодости ничего не имел против мусульманского многоженства, а иногда, когда начальство заедало выше всякой меры, помышлял и об индульгенциях.

Однако, как ни крути, Иван Иванович на момент нашего повествования, так и не позаботился о том, чтобы душа его обрела хоть какое-нибудь плохонькое бессмертие.