Слезы Чёрной речки

— Постарел я, видно. Да и ты уже не рысак. Сможешь ли сейчас в сутки уйти до Тугурсука? Навряд ли... А помнишь прииск Любопытный? А Жейбу? А помнишь ли, как в Царском ключе самородок на двести тридцать граммов отмыли? — неторопливо, но настойчиво продолжал дядька Иван монотонным голосом.

После последних напоминаний Семеныч вздрогнул лицом и, широко открыв глаза и рот, выдохнул:

— Ванька! Ты ли?..

Солнце зависло в зените. Его жаркие лучи беспощадно морили землю. Духота и зной разогнали зверей по тенетам, кустарникам и корневищам. В такой час бородатый сохач залезет в теплую воду по самые уши и, блаженно закрыв глаза, задремлет в объятиях живительной влаги. Облезлый медведь спрячется в продуваемых курумах. Пугливый сокжой покорит самую высокую вершинку белка и вытянется во всю длину расслабленного тела на мягкой перине седого ягеля. И хищник игнорирует свою жертву в такую жару. Шадак преспокойно бегает под самым носом дремлющего соболя. Рыжеперая капалуха вальяжно развалится на земле в окружении своих капалят под самым носом у безразличного тетеревятника. В тайге — кратковременное затишье, час не писанного никакими законами перемирия.

И только противный, вездесущий гнус неподвластен общему состоянию: нападает на все живое, жаждет крови, необходимой для продолжения своего рода. Он безвинен перед окружающим миром, не виноват в том, что ему предписано матерью-природой таким жестоким и беспощадным способом производить свое потомство. Выработанный за миллионы лет круговорот жизни идеален и не имеет изъянов.

На кратковременном стане горело сразу три костра, точнее, горел лишь один, служивший людям очагом для приготовления пищи. Два других курили густой едкий дым, который, едва оторвавшись от тлеющего мха, тут же валился к земле и, обволакивая жирующих лошадей, плыл вверх по Балахтисону.

Четверо знакомых нам людей заканчивали обед. В этот день он был богат, потому что в него включалось поджаренное на костре свежее маралье мясо. Процессом приготовления руководил Андрей. Он проворно резал ножом мякоть на тоненькие кусочки, нанизывал их на длинные прутики рябины и передавал Лехе. Леха умело подсаливал гроздья и осторожно раскладывал «шашлык» на жаркие ребра камней. Дядька Иван и Егор Семеныч участия в приготовлении пищи не принимали, в своих воспоминаниях о безвозвратно ушедшей молодости старые друзья были очень далеко. Они не прекращали задушевный разговор ни на минуту и, чего никогда не бывает с опытными, уважающими себя охотниками, разговаривали даже во время продолжительного перехода от солонца к стану.

Закончив трапезу, Леха вальяжно отвалился к стволу стоящего за спиной кедра и, блаженно прикрыв осоловелые глаза, полез в карман за папироской.

— А ты, однако, Леха, богач! Видно, много золота отмыл? — посмотрев на парня, отметил Семеныч.

— Почему это ты так решил? — удивленно спросил Леха.

— Как почему? У нас на прииске папиросы курят только городские, приезжие, или те старатели, у кого боны есть. А основная масса мужиков махорку свербит. А у тебя что, боны есть?

— Да какое там! Это мне Серега аньжинер в долг дал. Я свой кисет раздал старателям на Николаевском, сам без курева остался. Хорошо, добрые люди есть...

— А кто это тебе рожу начистил? Случаем не Тимоха?

— Не-а-а. Тимохе я и сам могу морду набить... А почему ты так решил?

— Так за то, что ты его раздел и кальсоны на штык к дереву приколол! Весь прииск от смеха катается.

— Не-а-а... — сказал изумленный Леха. — Я Тимохе кальсоны не прикалывал. А почему ты так думаешь, Семеныч?

— Так около Тимохи такой же окурок от папироски валялся. Сам Тимоха курит табак. Возле склада валяются окурки от искуренных самокруток. Интересно. Кто же тогда мог бросить папироску и кто тогда Тимохе приколол кальсоны?

— Это я! — хитро улыбнувшись, сказал Андрей. — Пусть знает, как на посту спать! Не дай бог, кто-нибудь придет, по башке Тимохе трахнет и склад вскроет. А в ящиках — золото. Тогда головы полетят. И у Кузьмича, и у Михалыча, да и Тимохе не поздоровится.

— Это так, верно, — задумчиво проговорил Семеныч и внимательным прищуром глаз посмотрел на Леху, докуривавшего свою папироску.

Последующие несколько минут все молча пили смородиновый чай. Каждый думал о чем-то своем. Когда таежный напиток закончился, Андрей вытряхнул из кружки запаренные листья и, вставая, сказал:

— Ну что, Леха! Хватит пузо чесать. Пора в дорогу собираться. Солнце к закату клонится, а нам до Чибижека еще ехать и ехать. К ночи бы добраться.

Он подошел к Марату, накинул на него седло и стал привычно увязывать постромки.

— А ты что же это, Семеныч, с нами не поедешь до прииска? — спросил Андрей у охотника, заметив, что тот не собирается в дорогу.

— Нет. Я Ивана провожу до перевала. Кто его знает, когда теперь придется увидеться. Может, и вовсе скоро помрем. А ты там, на прииске, мужикам передай, что я пошел на озеринку зверя посмотреть. Добытого марала половину себе заберешь, половину в Петропавловском бросишь. В Чибижеке завхозу Федьке привет передай.

— Спасибо тебе, дядя Иван, за все! Даст Бог, еще свидимся, земля-то круглая...