Слёзы мира и еврейская духовность (философская месса)

Итак, развитие, а не только сохранение, еврейского духа в условиях рассеяния, приведшее в России к появлению качественно нового образа мирового еврейства — русского еврейства, стало причиной того, что в нашем рациональном мире нельзя найти рационально понятные, только общепризнанные, объяснения, определения либо формулы для предмета «еврей». Солженицын, бесконечно далекий от подобной премудрости, тем не менее, одной репликой сумел отметить характерную черту: "Уникальность еврейского народа несомненна, все ее видят" (2002], ч. II. с. 19; выделено мною — Г. Г. ). Еврея рационально можно только видеть, только подвести под эмпирический закон наблюдаемости, но его понятийное содержание может быть раскрыто через откровение, а познавательный смысл обнаруживается у каждого аналитика во вдохновенных озарениях, какие похожи с рациональной стороны на отвлеченное, беспочвенное воображение. Особенность этого творчества в том, что оно истинно и достоверно только для индивидуального автора, и в такой форме принимается на общеаналитическом уровне; для академического рационализма подобная ситуация обращается в абсурд, ибо означает, что конечный предмет обладает множеством оценок и все они истинны. На примере предмета «еврей» возможно выявить еще одну особенность вдохновенного творения: оно доступно отнюдь не каждой мыслящей персоне, а только лицам с избранным интеллектом. С подобным избранным воображением относительно «еврея» выступили А. Оз: «Еврей — это тот, кто соглашается быть евреем»; З. Жаботинский: «Евреем считается тот, кто считает себя евреем»; Эд. Норден: "Еврей « это тот человек, которого другие считают евреем». Отличие между вдохновенно-воображаемым пониманием «еврея» и его выведением в рациональных соображениях зрится воочию на поверхности: это духовный фактор индивидуальности и такая точка зрения находит одобрение у Солженицына: «Вот такой подход мне кажется наиболее верным: принадлежность к народу определяется по духу и сознанию. Считаю так и я». Особенно существенным с позиций последующих размышлений кажется ссылка Солженицына на слова Н. А. Бердяева, которыми он подкрепляет свое суждение: «Поистине нация не поддается никаким рациональным определениям… Бытие нации не определяется и не исчерпывается ни расой, ни языком, ни религией, ни территорией, ни государственным суверенитетом, хотя все эти признаки более или менее существенны для национального бытия. Наиболее правы те, которые определяют нацию как единство исторической судьбы… Но единство исторической судьбы и есть иррациональная тайна… Еврейский народ глубоко чувствует это таинственное единство исторической судьбы» (2000, ч. II, с, 11).

И здесь, уже в который раз, Солженицын, не знаемо для самого себя, проходит по зоне спородненности между русским еврейством и русской идеей, между русским погружением в еврейское и еврейским отправлением в русском, между русским философом Николаем Бердяевым и еврейским националистом Зеевом Жаботинским. Благодаря Солженицыну бердяевское определение «единство исторической судьбы» стало общим для русских и евреев в России, а суть этого определения, со специфически бердяевским небесно-историческим смыслом, онтологически проявилось через еврейскую духовность. Еврейская духовность как опосредованная данность не входит в круг постижения ни Николая Бердяева, ни Александра Солженицына, но она заявила о себе в связи с особыми качествами русского еврейства, ноуменально генерированными бердяевско-солженицынскими изысками, которые в своем опосредованном виде принимают форму проникновения русской идеи в русское еврейство. Это заявление о себе еврейской духовности было парадоксальным; еврейское сознание одухотворило слезы и показало, что слезы — это духовная энергия в жидком виде, и слезы мира стали великой надеждой мира.

Если для всечеловеческого духовного успокоения еврейская духовность открыла духовный потенциал слез, то для собственного сугубо еврейского употребления была взята еще и духовная энергия смеха.