Слезы навий

– Тебя, может, и потеряли. А у меня он один родной и был. Я других не знаю никого. Родители уехали на заработки, а время такое было… Не знаю… – Она поморщилась. – Не взяли меня, короче. Оставили бабке, а та через полгода померла. Меня в приют отправили. Два года там была, пока тетушка не забрала. Она и вырастила. О родителях совсем не рассказывала. Я спрашивала. А она: «Зачем тебе? Нужна была бы, забрали». А теперь видишь как выходит, и Стас мне не нужен, раз я его здесь оставляю.

– Ты не так все поворачиваешь. Здесь все по-другому…

– Не по-другому… Ты знаешь, о чем я в детстве мечтала? О семье. О большой дружной семье. Чтобы детей орава. Чтобы бабушки были, к которым по выходным в гости всей семьей… – Она замолкла. Лихорадочно вцепилась бледными пальцами в холстину. – У тебя была бабушка?

– Была, – приглушенно ответила Аглая. – Хорошая. Знахарка местная. Она в старообрядческой общине жила. Диковатые немного люди, но добрые. Мне у них нравилось.

Ника удивленно вскинула брови, пальцы расслабились, выпуская холстину.

– Правда, что ли? Прям вот знахарка, травки там всякие, как Тала?

Аглая кивнула:

– Почти как Тала. Странно это так. Она была, а больше в семье никто не врачевал. А бабуля травки собирала, заговоры читала, людей и животину лечила. Высокая, худощавая, в темном платке. А глаза добрые, она меня молоком из крынки поила. Я ее такой и запомнила. Утром встанешь, а на столе молоко. Вкусное. – Аглая прикрыла глаза. – Еще соседка запомнилась. Семья у нее была большая. Мелких четверо. Кричат, вопят, то зубки режутся, то температура, то на солнце перегрелись. А иногда и просто разбалуются. Бабуля услышит и идет туда, кого по голове погладит, кому пошепчет чего-то только ей ведомое – все успокоились, болезнь прошла. Соседка потом бабушке то сырников, то пряников несет. К ней из всей общины люди ходили. А однажды… Община дремучая, воду из местной речонки возили. И был у них коняга, приученный к тому делу. Белый в черных пятнах. Умный – жуть, детвора его любила. Мы иногда сворой на него заберемся, а он идет смирно, боится кого уронить. Яблоко протягиваешь, осторожно, одними губами берет.

Просыпаюсь как-то поутру, слышу, сосед ругается. Выбежала в чем есть во двор. Стоит наш пятнистый, на нем чужой мужик верхом сидит. Харя мятая, в глазах слезы стоят. Вышла бабуля, смеется: «Ну что, будешь еще чужую скотину уводить?» Мужик морду воротит, смотреть в ее сторону боится. А она ждет. «Не буду». Бабуля ему: «Ну, так и знай, как сызнова чью скотину уведешь, так твой век и своротится. А теперь ступай». Развернулась и, не оглядываясь, в дом пошла. А как зашла да дверью хлопнула, мужик тот с коня и свалился. «Заговоренный он, – пояснил мне тогда сосед. – От ворья. Всю ночь таскал на себе, покуда назад в село не принес». – Аглая подавила вздох. – Это было последнее лето, когда я у бабушки была. А потом мы перестали ездить к ней. Объяснять не нужно было, сама поняла. Одна обида осталась, даже не простилась.

– Все мы смертны… – печально кивнула Ника. – Хорошо, когда так. А если как Стас…

Аглая поежилась. А Ника продолжала:

– Я обижалась, что не остался, бросил у болота. А когда на него посмотрела… – Она обняла себя за плечи, едва сдерживая рвущуюся наружу боль. – Он ведь понимает, что не жив. Я это в глазах его видела. А если понимает, то как же тогда, Алька? Как тогда?

– Отпустить.

– Мертвого отпустила бы. Из сердца, из души… А понимать, что он рядом ходит и упокоения ему нет… – Нику затрясло.

– Хватит! – Аглая стремительно поднялась, понимая, что еще чуть, и сама не выдержит, начнет рыдать рядом с неутешной подругой. – Мы не можем изменить его судьбу. Идем, иначе Тимир на нас такую тьму нашлет, что ни одна бабушка-знахарка не отчитает.

Ника кивнула, поднялась и двинулась к деревьям. Аглая отряхнула холстину. Тяжко смотреть на Нику, на то, как поникли ее плечи и потухли всегда яркие глаза.

То не ветер ветку клонит,
Не дубравушка шумит —
То мое сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит…

Тонкие, тягучие голоса. Заглушают все звуки леса. Обволакивают, манят.

Аглая оглянулась. Тяжко вздыхая, смотрели на нее три девичьи головы. Одна подплыла чуть ближе, уселась на валун у берега, начала заплетать зеленые волосы, всматриваясь в Аглаю. А глаза так и блестят. И вдруг улыбнулась, плеснула водой.

– Своя! – выкрикнула звонко подругам, откидывая косу за спину. Мавки подплыли ближе. На изумительно красивых, но зеленоватых лицах отразился интерес, минуту они смотрели на Аглаю.

Переглянулись, покачали головами:

– Ах, как похожи! Помним-помним, проходила, песни пела! – Начали закатывать мутные глаза, хлопать огромными ресницами. – Своя, своя! Силой отмечена. Помним-помним! – А сами все ближе подплывают и руками манят, зазывают.

– Брысь, нечистые, – шикнула Аглая.

– Брысь! Брысь! – тут же подхватили мавки и нырнули в реку. Остались только круги на воде. А Аглая стояла, застыв и смотря на рябь. Откуда они знают бабушкину песню?

Глава седьмая