Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Народ не просто отражает прошлое, он его еще и создает. И вспоминает не абы как, а пригодно. Озабоченный будущим, он из варварской глины прошлого лепит статуи на путях памяти, а из хлама фактов возжигает предание и пример.

Жил ли он когда-нибудь для легенды? Вряд ли. Было время, когда он жил ради дня текущего, потом пришло время, когда он сосредоточил себя на общем деле обновления жизни, и, наконец, пробил час его самопожертвования. Даже на плахе он не выдаст других, а если выдавать неизбежно, то только самого себя. Значит, в этом для него и есть истина.

Его поразило предвидение друзей-литераторов, когда Людмила Петровна показала ему на свидании петицию, переписанную для него Шелгуновым. «Г. Михайлов арестован и лишен всякой помощи, всякой защиты. Неопытный в судебно-политических делах, он может быть запутан в ущерб истине и справедливости…» Под петицией более тридцати хорошо знакомых ему имен литераторов. Она составлена на другой день после его ареста, но друзья уже тогда предвидели главное — и его действительно запутали. Стоило бы ему отрицать свою причастность к листу и твердо держаться этого, как Третье отделение лишилось бы всякого доказательства, остались бы одни подозрения. «Из ста кроликов не сделаешь и одной, лошади, — говорят англичане. — А из ста подозрений — и одного доказательства».

Но он не стал отрицать. И невозможность отрицать — полнейшая! — ясна только ему самому. Его не запутали, нет, просто выявили его сущность.

«Неопытный…» Так пусть его опыт послужит другим уроком. Людмила Петровна говорила, что Чернышевский начал сторониться людей, особенно мало знакомых, и проявлять чрезвычайную осторожность. «Я настолько умен, что меня не смогут арестовать, — заявил он друзьям. — А если и арестуют, то не смогут осудить».

Словно упрек Михайлову… Вспомнился снова Герцен: а в столкновениях с властью…

Он оказался уступчив. Потому что опирался только на самого себя.

Нет у него спаянного братства, которое можно было бы противопоставить их упорядоченной службе. Нет у него ни своего легиона, ни своего сообщества, ни законов своих и ни традиций. Есть у него русская литература. Друзья. И возлюбленная. И сын…

Пусть новое поколение на его судьбе учится и со временем пусть получит право сказать: теперь мы стали сильны в столкновении с властью, тверды и неуступчивы. Нами выстрадана своя мораль, которую мы смеем противопоставить вашей. Когда это будет?..

Завтра не только казнь, но и памятное число — 14 декабря. «Да ведут вас… на великое дело, а если нужно, то и на славную смерть за спасение отчизны, тени мучеников 14 декабря!» — сказано в его листе. Виднеется цепь связи. Кем она кована? Чем?

Провидением.

Священник оставил ему Евангелие с вложенной ленточкой. От нечего делать Михайлов раскрыл его. «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в меня веруйте; в доме Отца моего обителей много; а если бы не так, я сказал бы вам: я иду приготовить место вам… А куда я иду, вы знаете, и путь знаете».

Иду приготовить место…

В караулке рядом давно утих говор, слышался крепкий храп, а иногда вскрики во сне. Что им снится, крестьянским детям, согнанным под ружье, в каменные стены? «В доме Отца моего обителей много…» После ареста студентов крепость стали называть Санкт-Петербургским университетом.

Сегодня дежурит белокурый ефрейтор, симпатичный Михайлову. Он заходил поговорить о жизни, брал книги. Увидев, что Михайлов ест мясо руками, как дикий, а чай помешивает той же лучиной, которой поправляет ночник, только другим концом, он выстрогал ему деревянную ложку и деревянную вилку…

Под вечер приезжал Суворов. Сказал о свидании с друзьями после оглашения сентенции, назвал всех поименно. Но как тревожно стало Михайлову, когда имена друзей прозвучали в застенках крепости, да еще из уст военного генерал-губернатора! Чернышевский, Шелгунов, Некрасов, Серно-Соловьевич… Не накликал бы!

Князь просидел у Михайлова довольно долго, обещал в дороге все удобства, выразил также сожаление, что не может избавить его от кандалов. Потом заговорил по-английски о Герцене и о Петре Долгорукове. Осудил первого за излишнюю любовь к полякам, а второго за пристрастие к дворцовым сплетням.

— Непонятны мне русские литераторы, — с сожалением вздохнул князь.

Михайлов ему посочувствовал и сказал тоже по-английски:

— Да ведь и русские генералы не всегда понятны, ваше сиятельство. По приказу генерала Неплюева поставили на реке Сакмаре избу зимой, прямо на льду. Казаки вызывали в эту избу мятежных башкир и тут же спускали их в прорубь. Непонятно зачем, если можно было легко перестрелять безоружных.

Князь поморщился, продолжать беседы не стал, отбыл.

Уже в сумерках Михайлов в последний раз вышел на прогулку вместе с Пннкорнелли. Прошли через Невские ворота наружу, и Михайлов долго стоял над снежной пустыней Невы, глядя на Петербург. Слабо сияли огни в тумане, город только угадывался, но Михайлов ясно видел знакомые дома и улицы, Невский проспект, редакцию на Литейной, и Вознесенский проспект, и Екатерингофский…