Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Из пересыльной тюрьмы к тому времени доставили в крепость ножные кандалы, пришел кузнец с наковальней, с молотком и заклепками и заковал Михайлова.

Петербургская управа благочиния прислала коменданту крепости для снабжения отправляемого в каторжные работы зимнюю шапку, кафтан, онучи суконные, пару котов, пару рукавиц кожаных с варежками, две рубахи, двое портов и один мешок.

Поздним вечером, около полуночи, Михайлова посадили в казенную кибитку с двумя урядниками по бокам, а в его троичный возок сели еще два жандарма, один из них в арестантской шапке. Впереди поскакал фельдъегерь, за ним понесся возок с чучелом, а затем уже и кибитка с Михайловым и конвоем.

Прощай, крепость, прощай, Петербург, счастливый и горемычный, прости и прощай, придется ли сюда возвратиться?.. «Позакрыли вольну волю девятью дверями, по-замкнули вольну волю девятью замками…»

Не имел он ни дома своего, ни своего угла здесь, скитался годами, ничего не нажил. Стучат копыта, молотя дорогу, визжат полозья, несется кибитка по снегу. «А дорожка ехать дальняя, ехать дальняя, печальная…»

Жандармы поглядывали в оконце, держались за пистолеты — ждали в Ижоре засады. Миновали спокойно, и снова вскачь. Рано поутру поезд въехал в ворота Шлиссельбургской крепости, к Михайлову тотчас подошли сторожа с полотенцами и обмотали кандалы, «чтобы не обеспокоить сидящих». Попили чаю и двинулись дальше тем же порядком — впереди фельдъегерь, за ним возок с чучелом, а кибитка — в хвосте. Расчет простой: засада ринется на троичный возок, завидя седока в арестантской шапке, а там наготове пистолеты.

Когда миновали Шальдиху, откуда шла дорога в Подолье, имение Михаэлисов, заметно поуспокоились и, проехав еще с полверсты, остановились. Михайлова с двумя конвойными пересадили в троичный возок, жандармы пересели в кибитку и вместе с фельдъегерем поскакали обратно.

А возок пошел на Мологу.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Из статьи Герцена в «Колоколе».

«Сенаторы и вообще сановники были до настоящего времени мало речисты, они представляли молчащий хор, обои, почетную обстановку самодержца всероссийского, бессловесные орудия, которыми он дрался. В его присутствии они не смели говорить; в его отсутствии с ними не смели говорить никто, кроме равных по чину, а тем нечего было сказать.

Но времена двигаются вперед, а с ними двигаются вперед и наши сенаторы. И вот нам удалось на seaside (морском курорте) встретить усовершенствованного сенатора с даром слова с репетицией. Последний русский сановник, которого я видел лет двенадцать тому назад, сановник первой величины, был Виктор Панин, сидевший согнувшись в карете на пароходе. Прогресс огромный. Панин все молчал в карете, сенатор постоянно говорил в вагоне.

Заметив его наклонность к велеречию, я вдруг спросил его:

— Вы были в Петербурге во время суда Михайлова?

— Как же.

— Тут, несмотря на восхваляемый прогресс, ваши товарищи поступили не лучше николаевских палачей и инквизиторов, разных Бибиковых и Гагариных.

— Позвольте, — перебил меня сенатор, — я, по счастью, не был в числе его судей, стало, я не себя защищаю; по-человечески мне его жаль, я видел его: болезненный, худой, — но с тем вместе я вам должен сказать, что такой закоснелой дерзости, какую показал Михайлов, я не видывал, c'est du Robespierre (это впору Робеспьеру)… Прежде, по крайней мере, люди отпирались, чувствовали ужас своего положения, а этот господин, тщедушный, в очках, прямо говорит: так и так. Я помню некоторые из его ответов… В Англии, сидя вдвоем в вагоне, страшно повторить. Что же правительству делать, что делать судьям?

— Да вы припомните что-нибудь!

— Такие вещи не часто удается слышать, я у себя в памятную книжку записал… Вот постойте, она у меня тут, в саке, — он порылся и достал книжку.

Тут он начал читать — пропуская, останавливаясь, повторяя.

На вопрос: Каких вы убеждений относительно русского правительства? — Михайлов отвечал:

— Я давно уже имел случай ознакомиться с принципами нашего правительства и нахожу их таковыми, что честный человек не только не может разделять, но и одобрять их.

Напрасно уничтожением крепостного права на бумаге вы хотите включить Россию в число умеренно-либеральных цивилизованных держав. Она теперь не что иное, как огромное имение, расстроенное распутством богатого своего помещика.

Не выражали ли вы ваших убеждений публично?

— За неимением публичной общественной мысли и при нынешнем положении прессы, которое действительным гнетом лежит на дороге нашего национального развития, писателю невозможно высказаться перед народом, а народу невозможно высказаться в писателе. Уничтожьте цензурный комитет, если вас интересует взгляд мыслящего общества на правительство. Вы только откройте инструмент, а музыка будет.

Не действовали ли вы против правительства и как именно?