Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Из Зерентуя его перевели в Кадаю совсем больным. Никого из знакомых, никого из друзей. Один раз в три месяца позволено отправить письмо… «Ведь только строчка лишь одна, узнать, что ты жива, что ты здорова и ясна; всего лишь слова два, — и все вокруг меня светло и счастлив я опять, и все, что бременем легло, могу я презирать».

Совсем было бы худо ему, если бы он ничего не писал, если бы не достало сил держать перо. Но он писал — возлюбленной, молодому поколению, писал России: «Преданность вечно была в характере русского люда. Кто же не предан теперь? Ни одного не найдешь. Каждый, кто глуп или подл, наверное, предан престолу; каждый, кто честен, умен, предан, наверно, суду».

Дни текли однообразно. Приносили больных, уносили мертвых. Пригоняли этапы, и Михайлов, превозмогая одышку, надевал серый кафтан с зелеными рукавами (одежда шилась нелепо, дабы каторжный при побеге отличался от всех прочих), заматывал шею шарфом от ветра, обувал чарки и выходил встречать.

Памятным останется день 4 августа 1864 года. После полудня сосед по койке, чахоточный, сказал, что пригнали новых каторжных. Михайлов стал собираться встретить, чахоточный вышел прежде его, скоро вернулся и уточнил сведения: привезли кого-то важного, прямо из Петербурга, из крепости. Михайлов, уже одетый, почувствовал, как с тяжкими перебоями забилось сердце.

Кого же?

Он не мог сделать и шагу, присел на койку, держась рукой за грудь и часто дыша открытым ртом.

Кого же?.. В крепости содержались четверо его друзей — Шелгунов, Чернышевский, Серно-Соловьевич старший и Писарев.

Николая Васильевича арестовали в Казакове. Даже двух месяцев не прожили друзья вместе! В конце сентября прискакал вестовой с эстафетой на имя горного пристава Петра Михайлова. Вскрыли казенный пакет, в нем записка: «Через Байкал я переезжал на пароходе с жандармским полковником Дувингом, который едет в ваши места. Зная, что у вас живут какие-то гости из Петербурга, счел нужным предупредить вас. Князь Дадешкалиани». Михайлов вспомнил опального грузинского доктора, симпатичного собеседника, с которым они встречались в Иркутске. Усомниться в его известии не было никаких оснований. К тому же через три дня после сообщения грузинского князя прискакал русский князь, двадцатилетний Петр Кропоткин, камер-паж государев, посланный в Сибирь на службу и для ведения научных изысканий. Он сказал, что в Читу прибыл полковник Дувинг расследовать донос Нерчинского чиновника о послаблениях государственному преступнику Михайлову. Дувинг пока дуется в карты и ему везет, но везение не вечно, и он вот-вот прибудет в Казаково.

Третьего князя решили не ждать, он мог уже оказаться «князем мира сего», быстро перебрали все бумаги, уничтожили лишнее, отменили званый вечер молодежи, а Михайлова уложили на всякий случай в приисковую больницу. Однако никакие предостережения и опасения (пусть хоть десять полковников приезжают!) не могли удержать его на больничной койке, когда рядом жили Шелгуновы с Мишуткой. Дувинг прибыл в Казаково и застал всех в сборе в саду возле дома горного пристава.

Жандармский полковник заявил, что замысел их — устроить побег Михайлову — раскрыт, упрежден, и предъявил бумаги. По высочайшему повелению подвергался аресту отставной полковник корпуса лесничих Шелгунов — по одной бумаге, а по другой — подвергалась аресту жена отставного полковника. Арестованных обыскали и отправили под конвоем в Ундинскую слободу в пятнадцати верстах от Казаковского прииска. Там их содержали под строгим домашним арестом до выздоровления Людмилы Петровны, — у нее отнялись ноги, сказались беды последнего года. По прямой от Казакова до слободы было верст шесть-семь, и Михайлов каждый день ходил туда по тропинке среди сопок. Но вскоре и эти свидания прекратились. В конце октября Михайлова отправили в Зерентуйский острог, а Шелгуновых в январе 1863 года перевели в Иркутск. Спустя полгода он узнал, что Людмиле Петровне с сыном разрешено самим добираться до Петербурга, а Николая Васильевича увезли под конвоем в Третье отделение, откуда он переведен в Алексеевский равелин. Там уже содержались Чернышевский, Николай Серно-Соловьевич и Писарев. Что стало дальше с каждым из них, Михайлов ничего не знал.

И вот — привезли кого-то прямо из крепости.

Менее всего вероятно, что Чернышевского. Зная его натуру и помня всех ретивых служителей Третьего отделения, ухищрения и приемчики Горянского, Путилина, Кранца, Шувалова, Михайлов был убежден, что с Чернышевским они не сладят. Он успел до ареста принять все меры предосторожности и, можно надеяться, не оставил ни единой зацепки для Третьего отделения. А там, в узилище, на все их вопросики всякий ответ его будет следовать через «не» — не делал, не видел, не слышал, не причастен. «Нуте-с, господин Горянский (господин Путилин), что еще скажете-с?» Чернышевский — кремень, к схватке с ними он готов с младых ногтей. Натура железная, непреклонная, он будет травить их, как крыс, своей выдержкой. Осудить его они не смогут.