Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Рассказал о гражданской казни Владимира Обручева за причастность к «Великоруссу». Когда Обручев стоял на эшафоте у позорного столба, взвинченная пожарами в Петербурге толпа видела в нем поджигателя и требовала ему смертной казни.

Но в чем его вина? Михайлов привел слова Искандера: нельзя освобождать народ снаружи больше, чем он освобожден внутри. Герцен всегда предостерегал Бакунина от преждевременных переворотов, советовал ему не принимать второй месяц беременности за девятый.

Ну что же, Герцен так Герцен, Чернышевский и его взял в поддержку своих слов: «Наши жертвы искупления, как Михайлов, как Обручев, должны вынести двойное мученичество; они не станут народной легендой… народ их не знает, хуже того — он знает их за дворян, за врагов». И далее о Герцене он говорил неприязненно. Молодая эмиграция во главе с Александром Серно-Соловьевичем решительно с ним расходится. Они прямо ему заявили, что «Колокол» уже не является не только полным выражением мыслей революционной партии, но даже и отголоском их.

Чернышевский говорил с одышкой, беспрестанно разминая руками колени, пальцы хрустели. О болезни своей он сказал только на вопрос Михайлова — в крепости он страдал ревматизмом, суставы едва сгибались. И цинга не прошла, десны припухли и кровоточат.

«В головке молодой эмиграции и Людмила Петровна Шелгунова. Она содержит пансион для русских в Женеве…»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Михайлов сидел на пне возле одинокой лиственницы на склоне сопки, усеянной багульником, и смотрел на маньчжурскую сторону. «Печального меня сильнее грустью напои кукушки дальний звон».

Вьется вдали одинокий дым костра возле пастушьей юрты. «Дым костра Авеля вверх тянется, дым костра Каина по камням стелется».

Смотрел на маньчжурскую сторону и думал о далекой Швейцарии, где его ждут. Двенадцать верст до Аргуни, а может, и того меньше, а там уже заграница, Китай близко, где в порту английские корабли… «Ведь на свете белом всяких стран довольно, где и солнце светит, где и жить привольно».

Конвойный сидел в трех шагах, держа ружье между ног, и выстругивал себе трубку из маньчжурского ореха.

После появления в Кадае Чернышевского он окончательно убедился, что надеяться не на кого и не на что. Убрали из Петербурга последних его заступников, заглохла жажда переворота. В марте шестьдесят четвертого года центральный комитет «Земли и воли» разослал по губерниям сообщение о временном свертывании общественного знамени и приостановлении всякой работы. Ни народ, ни, тем более, правительство, ни бог, ни черт — никто и ничто ему теперь не поможет. Надеяться можно только на самого себя. Он стал тщательнее принимать лекарства и выходить на прогулку, тратя гривенники на конвойного. Надо копить силы, чтобы добраться до Швейцарии.

К весне будущего, 1865 года, согласно третьему разряду, к которому он приписан, и с учетом дороги в каторгу, на которую кладется год, кончится его срок и он выйдет на поселение «в Сибири навсегда». Надо копить силы и надо копить деньги — чеканенную свободу. И все делать втайне, помня о возможном доносе, они ведь уже были.

Людмила Петровна покинула Петербург, опасаясь новых свидетельств Костомарова. Если бы она не уехала, ее сослали бы в глушь. Вместе с Мишуткой. Еще в Казакове она говорила о загранице на крайний случай, и сама не верила, что придется на нее отважиться. Пришлось…

В Казакове их разогнали из-за доноса. Чиновник Нерчинского завода написал в Петербург о возмутительных послаблениях, делаемых государственному преступнику братом его и горным начальником Дейхманом. Обоим грозило разжалование, исключение из службы и суд. Чувство вины перед братом и перед Оскаром Александровичем Дейхманом, человеком гуманным, честным и смелым, приводило Михайлова в отчаяние. В один из последних дней в Казакове ему стало до того худо, что он не выдержал, признался Кате Дейхман, что намерен избавить от себя близких, от горя, которое он причиняет всем. А Катя знала, есть у него циан-калий…

Из благих намерений Суворова с его благотворительными письмами вышел пшик. Рядовой жандарм из Тобольска и мелкий чиновник из Нерчинского завода оказались могущественнее генерал-губернатора столицы и личного друга царя, — доносчики опирались на режим и на свою злую волю, режимом поощряемую.

«Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри». Сколько же еще российских подвижников сложат головы, прежде чем у народа прояснится сознание?! И не в этом ли была главная задача его поколения — просветить? Была и осталась — на проклятые вопросы дай ответы нам прямые!