Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

На столе потрепанные журналы, газета «Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции» и снаряжение для поэта — стопка бумаги, чернильница с песочницей и гусиное перо.

В крепости этих благ не будет.

Перо заточено, он взял его, коснулся чернил, ощущая пальцами, как оно вобрало черную влагу, почиркал по бумаге, машинально вывел: «Возлюби ближнего». Затылком ощутил шевеление за дверью, обернулся, — усатая рожа за стеклом смотрела на него, как на рыбку в аквариуме.

За что он здесь? Это же не сон, а явь!

Сменил седло и саблю на перо и бумагу. Едва успел сменить, как очутился в Третьем отделении. Как отбиться?

Слово тоже оружие, и он им владеет весьма недурственно.

От каких нападок мне защищаться? Чем они располагают? У них есть донос Николки, где я назван главой партии ниспровергателей. И два воззвания: «К барским крестьянам» и «К солдатам». Они не знают, кем составлены эти рукописи, и взваливают вину на того, у кого они обнаружены, то есть на меня. Они знают про типографию и литографию. Им известно то, известно другое. Но Горянскому требуется как раз неизвестное. «К крестьянам» и «К солдатам» написаны (я не знаю кем, господа, они попали ко мне случайно), но не отпечатаны. Свет их не видел и теперь уже не увидит: Третье отделение умеет хранить тайны.

Но мир увидел другое воззвание — «К молодому поколению», оно-то и взбаламутило всех. Составителей и распространителей его ищет-рыщет господин Горянский.

Весьма любопытно, сколько они дали Николке?

Николка не знает, а значит, и они не знают, что я видел этот лист у Михайлова. Он предлагал мне сто экземпляров для Москвы, но я взять отказался. Третьему отелению известно подсудное и неведомо неподсудное — моя твердость против топора и пролития крови. Тем не менее мне уже уготована крепость.

За что?..

Опять за дверью послышалось шевеление. Костомаров поднялся и пошел к двери, сделав презрительную гримасу. Усатый солдат моргал и смотрел на него сквозь стекло, как на тварь бессловесную. Костомаров сплюнул под ноги и вернулся к столу. Ты здесь жалкий раб! А у раба есть одно-единственное оружие, сказал Конрад Валленрод…

Однако же я не в крепости — пока не в крепости — и волен защитить себя.

Возлюби ближнего, сказано, как самого себя. Значит прежде все-таки самого себя. Для образца.

Из-за одного лишь сходства почерка арестовывать Михайлова не станут.

За почерк не станут, но могут арестовать за лист, и мой долг — предупредить.

Как? Писать Михайлову нельзя, всякий намек будет сразу разгадан, и выйдет глупость. Ни Михайлову нельзя, ни Шелгунову, ни Чернышевскому тем более. Написать надо кому-то совсем непричастному. И лучше не в Петербург, а в Москву. Кому же? Брату Николке? Отдалли он, каналья, деньги матери?

Написать, допустим… Плещееву. Он поймет все без липших слов, приедет в Петербург, найдет способ предупредить, не мне учить прошедшего чистилище грешника.

Костомаров положил перед собой чистый лист. «Дорогой Алексей Николаевич! Судьбе угодно было прервать мои поэтические занятия…»

Но вряд ли Плещеев поедет в Петербург, коли за ним полицейский надзор. Да еще к Михайлову. Глупо. Надо писать кому-то постороннему и благонадежному. К примеру… преподавателю кадетского корпуса прапорщику Ростовцеву. Он тоже слагает стихи и может явиться к Михайлову по делу чисто литературному. Адрес Михайлова пусть он узнает у Плещеева.

«Дорогой друг Яков Алексеевич! Как вы поживаете? Успешно ли продвигаются ваши переводы из Шиллера? Пожелаю вам вдохновения и проч. А что касается меня, то судьбе было угодно прервать…»

Звякнул, как монета в пустую копилку, вставленный в замок ключ, заелозил, дверь отворилась и вошел… уланский корнет в фуражке с желтым околышем, сам Всеволод Костомаров.

— Велено напомнить, — гнусаво заговорил двойник, — по составлении письма вас велено препроводить…

— Я еще не составил письма! — вскричал Костомаров тонким голосом. — Кто вы такой?! Как вы здесь оказались, корнет?

— Согласно приказу. Велено напомнить, — повторил он гугниво и повернулся к двери.

Костомаров шагнул за ним следом.

— Послушайте, мне обещан прием у графа Шувалова. Извольте доложить.

Улан молча исчез, снова, как в копилке, позвякало, и Костомаров вернулся к столу. Взялся за перо, прислушался — тишина…

Уже являешься сам себе, дабы чувствительнее напомнить об участи. Ты здесь раб, жалкий раб, и Конрад Валленрод прав: у рабов есть одно лишь оружье…