Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Серые псы возле бурой юрты и желтый верблюд, горбы его набекрень. Казак плетью отогнал псов, из юрты вышла женщина в синем камзоле из бархата, белый плат покрывает голову ее и плечи, оставляя овал с темным ликом.

Мерцают деревянные решетки юрты, кумыс в деревянной чашке. И морщины на лице женщины деревянные. Ее имя Алтынай-Золотой месяц.

— Кто твой отец? — спрашивает она.

Его отец умер, а был он… сначала рабом, простым жатаком, по-русски крепостным, потом стал знатным человеком, можно сказать, баем.

— Значит, твой отец русский? А кто отец твоей матери?

Глаза ее выжидательны и спокойны. I

Отец его матери военный человек, генерал.

— Тоже русский? — В голосе ее сомнение, голову она склонила чуть набок.

Русские называют его киргизским князем, может быть, она слышала, фамилия его Ураков.

Она чуть не выронила пиалу, ущипнула себя за щеку, в глазах удивление и радость.

— Ты из нашего племени, мой джигит. Мы потомки Урак-батыра.

…Костер горит, но в глазах его темень, весь огонь внутри его, в животе, в груди, и пальцы его шевелятся, как острия пламени. Но мрак вокруг не рассеивается. Где очки его?

— Кёз-айнек… Бериниз маган…

Из мрака ему отвечает голос Людмилы Петровны. Оп ловит звук, вслушивается, но в ушах звон, все сливается, жар и мрак, и снова степь, юрта, слабый засветился костер и голос, живой и звучный голос Алтынай-Золотой месяц:

— Раз в двенадцать дней он садился есть, раз в тринадцать дней он ложился спать. От могучего клича Урак-батыра сотрясались небеса, летом проливался дождь, а зимой начинался буран. Его булгарский лук не могли согнуть пятеро джигитов, его бухарская стрела пронизывала коня от груди до хвоста. Кованый меч батыра украшали имена зарубленных им врагов. Боги наказали ему не расставаться с мечом, и тогда он будет бессмертным. Однажды Урак-батыр вышел из юрты полюбоваться на молодой месяц. Он забыл про наказ богов, оставил свой меч в юрте. Тучей налетели калмыки и увезли его в плен. Там окружили стражей и стали подсылать ему девушек одну красивее другой, чтобы иметь в своем племени такого же как он, батыра. Но Урак устоял перед чарами красавиц.

Много жен было у батыра Урака, но любил он единственную — одноглазую, однорукую, одноногую и паршивую. Зато родила она ему богатырского сына Казыя. Был у него и приемный брат по имени Матрешка, от русской пленницы. Он всегда сопровождал в походах Урак-батыра и служил его гонцом — ярыгой.

Бессмертным рожден был Урак-батыр и дожил бы до сего дня, но прогневал богов, и они приговорили его к смерти от его же меча, но не сразу, а при случае. Исполнить волю богов должен был человек — не враг и не друг, а третий. По-прежнему сокрушал Урак противника своим мечом, а стрелы врага осыпались с него, как овечий помет. Но вот появился третий — предатель, сородич Урак-батыра, коварный Исмаил. Ему стала известна тайна бессмертия Урака. Черной ночью, когда батыр спал, прокрался Исмаил в его юрту, привязал его меч поперек двери и поднял тревогу. Вскочил сонный батыр, бросился на крик о помощи и упал бездыханным под своим же мечом, украшенным именами врагов — они отомстили ему через предателя.

Полный год совершал народ обрядовый плач — жок-тау, полный год по три раза в день — на восходе солнца, в полуденной высоте его и на закате. А жестокий Исмаил учинил расправу над детьми Урака. Сын его Казый, обездоленный, ушел казачить в степи за Идиль, по-русски Волга, и стал потом предводителем Ногайской орды…

Затухает костер, Алтынай-Золотой месяц заливает остатки углей водой из кувшина…

Лицо его обдает паром, он весь в поту, мокрая подушка под головой и под лопатками влажно. А женщина берет его на руки, и он до того беспомощен, что ему не стыдно, он не видит ее лица, ничего не видит, но явственно ощущает ее руки, они приподнимают его с постели, и опять он слышит голос, но не Алтынай, а Людмилы Петровны, и запах… не дыма, не костра, не степи, а запах городской квартиры. Он открывает глаза, видит слитный оранжевый свет, все размыто.

— Кёз-айнек…

— Я не понимаю вас, Мих, дорогой, о чем вы говорите?

Боже мой, как он устал от бреда, видений и голосов, спаси и помилуй мя…

Снова ему слышится страдальческий голос Людмилы Петровны.

— Очки… — сказал он на всякий случай, едва различил смутное движение возле лица, холодная оправа коснулась его висков, и он увидел лицо Людмилы Петровны, простоволосое, заплаканное, и шею в розовом пеньюаре.

Он прикоснулся шершавой щекой к ее руке и закрыл глаза. «Господи, господи, как я счастлив». Еле выговорил:

— Вы… Где мы?

— В Лисино, Мих, в Лисино.

— Где?.. А-а…

— Я вам все потом расскажу, Мих, родной мой, только вы…

— Я не ум-ру, — потверже выговорил он.

— Я так устала, измучилась… — Теплая слеза капнула ему на щеку, одно стекло расплылось. — Скажите хоть что-нибудь!

— Я вас люблю… Я буду жить вечно… пока боги не откроют тайну… Не оставляйте меня.

— Нет-нет, Мих, я так рада, что вы очнулись. — Она вытерла ему лицо мягко, осторожно.

— Не верится… Потрогайте меня, Людмила Петровна. Она стояла на коленях у его изголовья, положила ему

руку на лоб.

— Позвольте мне… уснуть?