Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Стонала Литва от нашествия тевтонов, не было у нее сил бороться с врагом, и тогда литвин по имени Альф принял имя Конрада Валленрода и пошел служить к тевтонам. Со временем он стал главой у них, магистром, и привел орден к поражению в войне с литвинами. Потом имя Конрада Валленрода стало заметаться ветром истории и могло совсем исчезнуть из памяти за три с лишним столетия, если бы не Адам Мицкевич. Высланный из Литвы поэт приехал в Петербург, был здесь принят с уважением и вниманием. Баратынский перед ним преклонялся, высоко ценили поэтический дар изгнанника Пушкин, Жуковский, Вяземский. Юная Каролина Яниш полюбила его и стала его невестой. В салоне Зинаиды Волконской Мицкевич засиял звездой первой величины, все слои русского общества благоволили к поэту, превознося его, восхваляя. Но не молчали и польские его сотоварищи, разбросанные по глухим местам России, они слали Мицкевичу свои жалящие упреки. И тогда он написал «Конрада Валленрода», предпослав поэме эпиграф из Макиавелли: «Ибо должны вы знать, что есть два рода борьбы… Надо поэтому быть лисицей и львом». Поэму он издал на польском и уехал из России в Париж, так и не женившись здесь. А невеста его, выйдя за другого, стала Каролиной Павловой и пишет стихи: «Пусть гибнут наши имена — да возвеличится Россия».

Михайлов о Мицкевиче был лучшего мнения и «Конрада» считал поэмой о любви, неразумной, как всякая любовь. Костомаров спорил, называя «Конрада» поэмой о предательстве, разумном, как всякое предательство, долгом и терпеливом.

Конрад тайно появился в стане тевтонов и добился доверия. Он их лишил могущества и чести, «сам сатана не сыщет выше мести». У него не было иного способа бороться с всесильным орденом. Лишь свободные рыцари могут сражаться открыто. «Ты же раб, у раба есть одно лишь оружье — измена!»

Я не хочу крепости, не желаю солдатчины, как было с Плещеевым. Годами лямку тянул в Ак-Мечети, где по улочкам бродят туземцы в струпьях проказы, а в желтой реке — усатые сомы с человека.

«Ты входи к ним в доверье, а дальше что делать, завидишь».

Воображение поэта летуче, крылато, оно способно оправдать любое действие. Я не хочу крепости! Я, Всеволод Костомаров, противник закостенелых нравов, обличитель самодержавия и холопства, поборник Французской революции, которая дала личности только одну действительную, одну подлинную свободу — свободу эгоистического самоутверждения, — не желаю гореть на чужом костре!

Он взял перо, как некогда взял меч Конрад Валленрод. «Ты входи к ним в доверье…» С детства он читал стихи и писал стихи, и поэзия питала его душу, поэзия русская и французская, греческая и немецкая, стихи заражали его стихией борьбы и гордостью одиночки. «Ты царь, живи один, дорогою свободной иди, куда влечет тебя твой гордый ум». Письмо должно быть кратким и носить следы спешки.

«Дорогой друг Я. Алекс. Дело мое гораздо хуже, чем я предполагал…»

Но можно рукопись продать. Я заставлю вас платить, господа, я лизну вашу казну, милостивые государи!

«Брат не только донес на меня, но и захватил кое-какие бумаги, которые я не успел уничтожить…»

Михайлов тверд в разрушении, а я — нет. Ему некого щадить, ни отца у него, ни матери, ни детей. А на мне сколько?

Все, что ни делает Михайлов против царя, ему выгодно, поскольку он известен России и теперь станет еще известнее. Все, что делаю я против власти, идет в ущерб мне, ибо я безвестен. И не у кого спрашивать позволения, как мне быть дальше, благоденствовать или влачить судьбу, жить или умереть, — некого спрашивать да и незачем. Я как Шекспиров Глостер, бросаю бремя горестей без спросу. Я не хочу брести в рекрутах ни в тех, ни в сих. «Никому отчета не давать, лишь себе служить и угождать». Я чист перед собой, бросаю бремя горестей с размаху, а вы ковыряйтесь в них, рабы престижа и честолюбия, тираны сверху и тираны снизу, суетная толпа — тень народа.

Он дописал еще несколько самых важных строк, не перечитывая, сложил в пакет, зажег свечу и расплавил лиловый сургуч. Затем сильно постучал кулаком в дверь, появилось испуганное лицо солдата за стеклом; он сделал ему знак открыть. Солдат исчез, минуты через две зазвякал ключ, дверь отошла, Костомаров увидел желтый околыш и утробно рассмеялся — никакого двойника не было, рядовой улан перед ним, безусый юнец с насморком, приставленный дежурить к Третьему отделению.

— Отнеси-ка, служивый, на городскую почту, — велел ему Костомаров, подавая запечатанный пакет. — За мной двугривенный — на том свете.

Прикрыл дверь, загасил свечу и лег спать.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Солнце печет голову, в ушах звон, плывут видения, а солнце все ближе и жжет, он видит себя красным, как кизяк в костре, и слышит остатки своего голоса, сиплый звук:

— Су-у беринизши… пить…

Ему отвечают тревожно и ласково, лицу стало прохладнее, звон в ушах тише, солнце отошло и не слепит больше. Теперь видна зеленая степь и желтая дорога, слышен поскрип колес, деревянный тук-перетук на редких камнях. Хвосты коней перед глазами и спина казака с пухом пыли на черном сукне.