Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Огарев больше молчал, мрачновато погруженный в себя, с гостями почти не говорил, тем удивительнее было Людмиле Петровне получить от него стихи «Женщине-медику». «На новом поприще, в полезных изученьях умейте к жизни подходить с вопросом внутренним, — в причудливых явленьях подсматривать простую нить».

Внешне снисходительный, безропотный вроде бы, Огарев имел колоссальное влияние на друга. Герцен знавал многих выдающихся людей как в Европе — Гарибальди и Виктора Гюго, Прудона и Луи Блана, Мадзини, Кошута, так и в России — Белинского, Тургенева, Аксаковых, Кавелина, Бакунина, высоко ценил каждого из них, но это не мешало ему называть Огарева умнейшей головой и свободнейшим человеком.

Герцен водил гостей по Лондону, показывал достопримечательности, угощал их знаменитыми супами — из бычачьих хвостов и черепаховым. Вместе побывали на субботнем ночном базаре, посетили таверну, где едоки и питухи отгорожены друг от друга, как лошади в стойлах, посетили Британский музей и замок Тауэр.

И конечно же, часами говорили о положении в Европе и о положении в России. Герцен был осведомлен широко, но судил о Европе не как европеец, а о России не как россиянин; он смотрел на материк с острова не только в прямом смысле, с Британского, но и в переносном — с колокольни «Колокола». Из русских журналов он отдавал пальму первенства «Современнику», который, кстати сказать, объявил на обложке своей январской книжки: «Журнал литературный и с 1859 года и политический». Однако Герцену не поправились наскоки «Современника» на Щедрина и на всю обличительную литературу. Гордость его была задета тем, что между Онегиным, Печориным, героями его времени, и нынешней мокрицей Обломовым ставится теперь знак равенства. Не по душе ему был и «Свисток», сатирическое приложение к «Современнику», — балаганчик, как он выразился, для освистывания первых опытов свободного слова. Герцен подозревал, что «Свисток» вскоре не прочь будет свистнуть и по адресу Лондона, — уж чего-чего, а обличений в «Колоколе» предостаточно.

Резковатая оценка лучшего российского журнала явилась для Михайлова неожиданной, явно обозначилось расхождение между «Современником» и «Колоколом» если не в целях борьбы, то в методах, однако спорить в ту встречу с Герценом Михайлов не мог, он во многом разделял его недовольство…

Расставались грустно. Герцен оставил автограф Людмиле Петровне: «Я не умею писать в альбомы. Простите меня, вместо нескольких строк — легких и веселых — я вписал вам целую страницу, печальную и длинную, из моей тетради «Былое и думы». Страницу эту мне только что принесли из типографии. К тому же в ней говорится о Лондоне, — вспомните иной раз, что в этом тумане и поднесь бродит русский, душевно уважающий вас Искандер. 15 марта 1859 года».

Встречи в Фуляме сильно повлияли на друзей. Личность Герцена, его деятельность, суждения, его европейская слава — все призывало друзей к какому-то новому действию. Шелгунов возненавидел свой департамент, с горечью признавался: «Если я что-то и значу перед лесными чиновниками, то я совершенная дрянь рядом с Герценом». (В том же году он впервые выступил в «Русском слове» как публицист и встал на опасную стезю российского литератора.)

По возвращении в Петербург Михайлов прочел в «Колоколе» статью «Very dangerous!» («Очень опасно!») за подписью Искандера, статью страстную и гневную, с такой концовкой: «Истощая свой смех на обличительную литературу, милые паяцы наши забывают, что по этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего, боже сохрани) и до Станислава на шее!»

Добролюбова, который выпускал «Свисток», статья огорчила чрезвычайно. Разгневанный Чернышевский поехал в Лондон объясняться с Герценом.

…Было время, когда «Современник» рассорился с Дружининым, Григоровичем, Тургеневым, — после прихода в журнал Чернышевского.

Настало время, когда «Современник» начал расходиться с «Колоколом», — после прихода в журнал Добролюбова. Герцен защищал либеральное обличительство, надеясь принудить правительство к радикальным реформам, а «Современник» одно лишь только обличительство отвергал, утверждая, что революционно-демократическая критика должна стремиться «к более цельному и основательному образу действий».

Разбуженные тем же «Колоколом» разночинцы начали подавать свой голос.

И вот новая встреча спустя два года, нынешним летом. Из Петербурга Михайлов и Шелгуновы выехали 25 апреля, пробыли неделю в германской столице, Михайлов успел отправить Некрасову свои заметки «Из Берлина», и они тут же были напечатаны в пятой книжке. Затем все трое проехали в Наугейм, городок с водами и каштанами. Шелгуновы остались здесь, Людмила Петровна нуждалась в лечении, у нее болели ноги после родов Мишутки, а Михайлов через Голландию отправился в Лондон.

Герцен и Огарев к тому времени переселились из Фуляма в город, в Орсетхауз, и приняли Михайлова как давнего знакомого и желанного гостя.