Слишком доброе сердце. Повесть о Михаиле Михайлове

Перечитав воззвание, Герцен заметил, что некоторые его положения противоречат воззрениям Чернышевского. Отношение к Европе у Чернышевского положительное, а лист заявляет: «Мы уж довольно были обезьянами французов и немцев, неужели нам нужно сделаться еще и обезьянами англичан?»

Михайлов ответил, что с Чернышевским они едины в главном — в необходимости свержения нынешнего правительства. А что касается пути, по которому должна идти Россия, то кто может сказать, что он умнее шестидесяти миллионов? Кто может утверждать, будто только он один знает, что России нужно, что приведет ее к счастью? Где та наука, которая сказала бы ему, что его взгляд безошибочен? Нет ее, и мы будем искать ее сообща, споря и добиваясь истины. О частностях воззвания Чернышевский попросту не знает, листа с ним не обсуждали. Кстати, отношение его к реформе в последнее время изменилось. Если раньше он деятельно участвовал в обсуждении крестьянского вопроса своими статьями в «Современнике», то сейчас, после выхода манифеста, «Современник» остается единственным журналом, хранящим полное молчание по этому случаю. Чернышевский считает, что в реформе нет смысла, ибо нет условий провести ее удовлетворительным образом. «Станут освобождать и выйдет мерзость, — говорит он, — как всегда, когда берешься за дело, которое не можешь сделать». Приблизительно о том же говорится и в листе: «Моментом освобождения посажено первое зерно всеобщего неудовольствия правительством. И мы пользуемся этим, чтобы напомнить России ее настоящее положение». А что касается наших расхождений с Чернышевским, так ведь в «Современнике», как и в «Колоколе», исповедуется то же право: право каждого на свое мнение.

Непонятна сейчас Михайлову неуступчивость, осторожность Герцена. Как будто «Колокол» не будил Россию от спячки, не звал к борьбе. Будил и звал! Но теперь, похоже, Герцен намерен уложить каждого поодиночке в смирение и покой.

«Вы не знаете законов Российской империи, Михаил Ларионович. За покушение на царя или за призыв к тому полагается смертная казнь».

«Не я их выдумывал, Александр Иванович, законы российские, не мне их и соблюдать. Бремя требует дела! Ваше время было другое».

Герцен согласился: «Наше время было другое. Мы ни за что не брались, кроме книги, мы удалялись от дела, оно было или так черно или так невозможно, что не было выбора. Мы были отважны и смелы только в области мысли, а в столкновениях с властью являлась большей частью несостоятельность, шаткость, уступчивость. Мне кажется, после декабристов до петрашевцев все линяли. Самая революционная натура николаевского времени — Белинский, и он был сведен на эстетическую критику, на гегелеву философию и дальние намеки».

«Отвага мысли уже не удовлетворяет молодое поколение, ему потребна отвага дела, — твердил о своем Михайлов. — И наше воззвание — как отзыв на жажду дела. Оно слагалось само собой, естественно и органично, как в природе идет дождь или падает снег. Пусть будет громко сказано, но само время водило пером составителей, мы всего лишь писцы истории. Лист, как зеркало, отражает разнохарактерность недовольства, пестроту брожения в стране. Это не ученый трактат, это призыв к делу. Мы не выдумываем пороха, а берем готовый и всего лишь начиняем патроны. И моя задача проста: отпечатать воззвание и любой ценой доставить его в Петербург».

Лист пошел в набор…

Расставаясь, Герцен сказал: «Однако же, если заберут в крепость…» — «Авось бог милует, Александр Иванович!» — «В Петропавловской крепости меняются не только образы мыслей, но и образы мыслителей. — Постучал костяшкой пальца но крышке стола, от сглаза, и упрямо продолжил: — Если заберут в крепость, валите все на Лондон, нас они не достанут, да и пусть им будет привет от нас».

Михайлов не мог понять его настроения. «Нужны проповедники, апостолы, — твердил Герцен, — поучающие своих и не своих, а не саперы разрушения». Но сколько можно проповедовать без попытки развязать руки для борьбы? Россия взяла разбег, и уже никакой проповеди не угнаться за ней. Ограничиваться апостольскими проповедями значило бы отстать от народа…

В Париже Михайлов поселился с Шелгуновыми все в том же отеле «Мольер». Как и три года назад, те же яйца, в основном, сходились в отеле и так же страстно обсуждался все тот же вопрос о республике и о женских правах.

Когда стали собирать чемоданы и Шелгунов увидел, что пачки листа плохо спрятаны, он назвал друга легкомысленным человеком. Михайлов надулся, тем более что лист оказался действительно на виду.

— Не всем же быть сурьезными, — пробурчал он сумрачно.

— Легкомыслие — это принадлежность одаренных, творческих натур, — продолжал Шелгунов. — Оно делает их еще более привлекательными.

— Для таможенных чиновников? — Михайлов немного отошел.

— Нет ни одного гениального, даже просто даровитого человека, который не отличался бы легкомыслием. Только скучные не легкомысленны. Именно здравомыслящие творят скуку.

Михайлов совсем подобрел.

— Ты хитер, Николай Васильевич, успокаиваешь меня.

Шелгунову самому понравилась мысль, и он продолжал ее развивать: