Слишком много поваров

Я беззаботно шагал по дорожке. Вокруг было на что посмотреть, если, конечно, вам по душе природа: розовые соцветия на кустах, которые Оделл назвал горным лавром, журчащий тут и там под деревянными мостиками ручей, какие-то деревья в цвету, птички, что-то вечнозеленое и тому подобная чушь. Ничего не имею против, надо же как-то использовать все это загородное пространство, так пусть уж растет что-нибудь, но разве можно это сравнить с настоящей жизнью где-нибудь на Таймс-сквер или на Центральном стадионе Нью-Йорка!

Ближе к центру, там, где находились павильоны, и особенно вокруг главного здания и горячих источников было чуть веселее. Люди приезжали и уезжали на автомобилях и верхом, а иногда даже шли на своих двоих. Большинство тех, кто шли, были негры в униформе «Кановы»: черных бриджах и ярко-зеленых куртках с большими черными пуговицами. Шныряя по дорожкам, они порой сверкали улыбками, но на людях их лица сохраняли серьезно-озабоченное выражение.

Я добрался до «Апшура» в шестом часу. Номер 60 находился в дальнем конце правого крыла. Осторожно открыв дверь, я тихонько прокрался через прихожую, дабы не разбудить малютку, но, войдя в комнату Вульфа, обнаружил ее пустой. Три окна, которые я, уходя, приоткрыл, были заперты, вмятина на постели не оставляла никакого сомнения насчет того, кто в ней спал, а одеяло, которым я его накрыл, висело в ногах. Я выглянул в прихожую: шляпы не было. Я зашел в ванную и, злой как черт, принялся намыливать руки. За десять лет я привык с уверенностью ожидать, что Ниро Вульф, как и Статуя Свободы, находится там, где я его оставил в прошлый раз. Ну разве что дом сгорит. Я расстроенно представлял, как он порхает бабочкой вокруг этого итальяшки-сосисочника в надежде полизать ему ботинки.

Умывшись и сменив рубашку, я хотел было прогуляться к главному зданию и поглазеть вокруг, но решил, что Фриц и Теодор меня убьют, если я не верну им Вульфа в целости и сохранности, так что вместо этого я вышел через боковой вход и направился в павильон «Покахонтас».

«Покахонтас» был заметно шикарней «Апшура»: первый этаж занимали четыре больших помещения, а номера располагались в крыльях и на втором этаже. Еще снаружи я услышал людской шум и, войдя, обнаружил приятно проводивших время мэтров. Мы уже встречались за ленчем, приготовленным и поданным в этом же павильоне, для которого пятеро мэтров состряпали по блюду и который я съел без малейших усилий над собой. А ведь за десять лет поедания яств Фрица Бреннера под руководством Ниро Вульфа я привык к высоким стандартам.

Я позволил одной зеленой куртке открыть мне дверь, доверил другой шляпу и пошел искать мою упорхнувшую бабочку. В правой гостиной, с мебелью темного дерева и коврами и прочими штуками на стенах — «Покахонтас» был оформлен в индейском стиле, — три пары танцевали под радио. Невысокая стройная брюнетка с алебастровой кожей и томными миндалевидными глазами прижалась к здоровенному светловолосому увальню под пятьдесят со шрамом под ухом. Его звали Сергей Валленко, а ее — Дина Ласцио. Она была дочерью Доменико Росси и одно время женой Марко Вукчича, у которого, согласно Жерому Беррэну, ее и украл Ласцио. Низкорослая черноглазая и усатая толстушка, напоминающая утку, звалась Мари Мондор, а ее лупоглазый круглолицый партнер, не уступающий ей ни в возрасте, ни в весе, был Пьер Мондор, ее муж. Она не говорила по-английски, и я не видел причин, по которым ей бы стоило это делать. Третья пара состояла из шестидесятилетнего коротышки-шотландца с багровым проспиртованным лицом, по имени Рэмзи Киф, и точеной китайской статуэтки с темными глазами, чей возраст я, в силу недостаточного опыта общения с китаянками, не мог определить точнее, чем не старше тридцати пяти. За ленчем она выглядела таинственно и загадочно, не хуже гейш с открыток. Гейши, конечно, японочки, но какая разница. Она звалась Лио Койн и была четвертой женой Лоренса Койна, что, несомненно, являлось внушительным достижением Лоренса, седого как лунь и разменявшего восьмой десяток.

Я заглянул в комнату слева от входа, поменьше. Там почти никого не было. Лоренс Койн храпел на диване в углу, а Леон Блан, «наш дорогой Леон», хмурился на себя в зеркало, словно стараясь решить, пора ли ему бриться. Я прошел в банкетный зал, большой и слегка захламленный мебелью. Помимо длинного стола и стульев там стояли два сервировочных столика, буфет, набитый невесть чем, несколько ширм с нарисованной Покахонтас, спасающей Джона Смита, и прочее в том же духе. Из банкетного зала вели четыре двери: та, через которую я вошел, двойные двери в большую гостиную, другие двойные двери на боковую террасу и дверь, ведущая в буфетную и дальше на кухню.