Слой

Банкир, оказывается, давно уже объяснял ему устройство хитрого стеклянного потолка: весь разбит на квадраты и секции, пять выключателей по стенам, каждый квадрат — это плафон, можно врубить весь свет разом, а можно по зонам: над столом, над диваном (будущим), над камином, над чем-нибудь еще в дальнем от двери пустом углу. Пока, правда, в комнате горела одна голая лампа, висевшая на длинном шнуре.

— Очень интересно, — сказал Виктор Александрович. — Сами придумали?

— Нет, покупной, — ответил Кротов и вдруг позеленел лицом, бросился вон из комнаты. Вернулся бледный, с крупными каплями пота на лбу, вытирал губы смятым платком.

— Может, все-таки врача, а? — сказал Лузгин.

— Обойдемся…

— Нездоровится, Сергей Витальевич? — спросил Слесаренко и подумал: пора, засиделся.

— Так, ушибся сильно. Сейчас еще стакан врежу — все пройдет, ничего страшного.

Виктор Александрович хотел предостеречь — не вредно ли, не будет ли хуже, — но Лузгин уже схватил бутылку.

— Вот это правильно, вот это по-нашему.

— По-вашему, по-вашему, — раздался из холла женский голос. — У тебя Володя, одно лекарство на все случаи жизни.

В дверях появилась молодая эффектная женщина в короткой дубленке и меховом берете. Левой рукой она волокла за собой спотыкающегося малыша, в правой висела тяжелая по виду сумка. Кротов подхватил малыша на руки, прижал к плечу, забормотал ему что-то ласковое в ухо, тот улыбался и болтал ногами. Женщина поздоровалась, сняла берет, принялась все на столе передвигать по-своему и выкладывать пакеты и свертки с едой. Жена, догадался Слесаренко, поднялся со стула и хотел ей помочь, но женщина покачала ладонью — сама, сама, спасибо, — и Виктор Александрович екнувшим сердцем узрел, как она похожа на Оксану, только волосы темные, а стрижка такая же. Обратил внимание и на то, что кротовская жена гораздо моложе мужа. «Всё как и у меня, — подумал Слесаренко, имея в виду отнюдь не свою жену, и добавил мысленно: — Было». И снова все накатило: Луньков, кассета, документы, мэр, Филимонов, Лузгин — вот он, рядом, чего тянуть?..

— Хорош хозяйничать, — сказал Кротов. — Пошли, я вас к Гринфельду отвезу, поздно уже.

— А это удобно? — спросила кротовская жена.

— Удобно, я звонил. Сам он в городе ночует, а жена сказала: с удовольствием. Или пешочком прогуляемся? А, Митяй? Тут недалеко.

— Песоськом, — сказал малыш и сунул в рот большой палец.

— Сережа, — укоризненно сказала жена, — он опять палец сосет. Убери, пожалуйста!

— Можно и мне с вами прогуляться? — спросил Слесаренко.

— Конечно, можно, — сказал Кротов. — Э, Ира, а где дочь? Дочь не вижу!

— Ну как это где? — всплеснула руками жена. — Ты еще спрашиваешь… Осталась ночевать у любимой подруги. Ей там, видите ли, интереснее, чем с нами — стариками. Не ты ли, Сережа…

— Я, я, конечно, — весело согласился Кротов. — У нас с женой принципиальные разногласия в вопросах воспитания: она запрещает всё, что можно запретить, а я разрешаю всё, что можно разрешить.

— Ну и нахал же ты. Люди и вправду подумают…

«Люди» — это было о нем, Слесаренко.

— Ну, двинулись, — сказал Кротов. — Пошли с нами, Вовян. Проветримся.

— Ну уж на фиг, — буркнул Лузгин. — Я тут посижу, хоромы ваши охранять буду. — Он оценил уровень жидкости в бутылке. — Слушай, займи еще пузырь у Гринфельдов, а? Ночь-то длинная…

— Ночью спать надо, — сказала жена Кротова. — Стыдно у чужих побираться. В сумке коньяк; знала, с кем дело имею.

— Вот все бабы такие, — капризно резюмировал Лузгин. — Даже доброе дело обязательно словами испортят. Мне твой коньяк, мать, в горло теперь не полезет.

— Полезет, Вова, и еще как полезет, — сказал Кротов.

— Я дверь не закрываю, учти, не засни часом, ограбят.

Они вышли во двор. Кротов поставил сына на матовый гравий дорожки, повел за руку, грузно согнувшись. Жена шла сзади, поправляла на голове берет, прятала под него темные волосы. Как-то раз Оксана из баловства примерила черный короткий парик, странно было видеть это внезапное преображение: тот человек и не тот. Она и в постель легла в парике, и поначалу было остро, нравилось, возбуждало, но потом Слесаренко сдернул парик и отбросил: померещилось, что лежит с проституткой.

Снова нахлынуло: баня, Чернявский, скрипучий потолок… Виктор Александрович поглубже засунул руки в карманы пальто. Хорошо, что пошел без шапки: ветра не было, холодный воздух приятно обволакивал голову свежестью, чистые звезды ровно сияли впереди, хрустела под ногами дорога. Слесаренко глядел на идущих перед ним почти незнакомых ему людей: большого, поменьше и совсем маленького, — и на душе у него стало если не хорошо, то лучше; он умел радоваться и чужому счастью.

Глава двенадцатая