Слой

Коричневым окном в снегу зияла яма, стесанными гладкими краями уходила вниз. Кротов подошел, глянул: аккуратно, достаточно глубоко, без халтуры. В двух метрах от могилы росла сосна, и он подумал, что это хорошо: можно будет поставить оградку так, чтобы дерево оказалось внутри последнего сашкиного «двора», как бы застолбив собой территорию под скамейку и столик.

— Спасибо, подойдет, — сказал Кротов и еще раз заглянул внутрь. Песок, ровная глина, сухое место на подъеме, и от дороги недалеко. — В половине третьего будем здесь. Нас встретят?

— Конечно, — ответил парень и махнул рукой в сторону копалей в стройбатовской хэбэшной форме, долбивших землю на той стороне дороги. — Только у меня к вам просьба… Выпивать же будете на могиле? Так копалям не наливайте и бутылок им не давайте, хорошо?

— Я смотрю, порядок тут у вас, — искренне похвалил «контору» Кротов. — Лопаты, ломы — все будет?

— И опустим, и закопаем сами.

— Ну спасибо, дружище. Не ожидал.

— Обычная работа, — сказал парень. Они пошли назад к избушке и кротовскому «джипу». Где-то справа за спиной гулко, как по ксилофону, стучал в холодное дерево дятел.

В машине он достал радиотелефон, набрал номер Дмитриевской квартиры — хотел доложить, что на кладбище всё в порядке. Трубку долго не снимали, потом голос Светланы прорезался сквозь эфирные помехи.

— Привет, Светлана, это я, Кротов! — Он почти кричал в микрофон, связь за городом была слабая. — Я звоню с кладбища, могилу подобрали, место отличное.

— Здравствуй, Сережа, — далеким голосом ответила Сашкина жена. — Ты откуда звонишь?

— Я же говорю: с кладбища! — еще громче крикнул Кротов.

— С какого кладбища, Сережа?

— Да с Червишевского, какого же еще! — Кротов начинал тихо злиться, предчувствуя какие-то ненужные осложнения.

— Ой, Сережа, зря ты не позвонил нам с утра! Мы вчера еще раз обсуждали, и Анатолий Степанович настаивает, чтобы хоронили на Казаровском — там, где Сашина мама лежит.

Кротов чуть не врезал радиотелефоном по «джиповской» панели.

— Что ты говоришь, Света! «Риус» хоронит только на Червишевском! У нас здесь всё заказано, всё! Уже и могила готова!

— Не надо кричать, Сережа, я хорошо слышу тебя. — Светланин голос, и без того сухой в радийном шипе, стал и вовсе механическим. — Семья решила: будем хоронить в Казарово. Я уже ничего изменить не могу, Сережа.

«Семья решила… Какая, на хрен, семья? Старик решил! Нет, прав был Вовка, прав…».

Он выскочил из машины, как мог, объяснил толстому парню случившееся, попросил держать могилу до трех: потом делайте с ней, что хотите, деньги возращать не надо.

Мчась по утреннему пустому тракту, он ругался матом и думал, что теперь делать.

Въехав в город, Кротов позвонил Лузгину. Тот, как всегда с похмелья, — нажрался вчера после передачи с Рокецким — не мог сперва понять, что от него требуют, а потом стал ругаться почище Кротова.

— Времени нет, Вовка, кончай базар. Звони, кому сказал, и оденься в старое, потеплее. Встречаемся на углу через полчаса. Давай, старик, иначе вляпаемся с этими похоронами по уши.

Перевернув в гараже все вверх дном и раскидав, он нашел и сложил в багажник «джипа» две штыковые лопаты, одну совковую, еще лом и топор. Из тайника в смотровой яме достал две литровые бутылки водки «Маккормик». Снял с гвоздя старый комбинезон, завернул в него пару обрезанных до подъема валенок. Еды в гараже не было никакой. «Ну и черт с ней», — махнул рукой Кротов.

Он уже выруливал от гаража, когда с нарастающим бешенством понял, что придется ехать к Светлане за стариком Дмитриевым, потому что только тот знал, где именно на Казаровском кладбище похоронена Сашкина мать. «Не успеем, — подумал Кротов. — Ни хрена не успеем».

Он снова набрал Дмитриевский номер и, как только услышал Светлану, начальственным голосом сказал:

— Значит, делаем так…

Старик Дмитриев ждал его у подъезда с матерчатой сумкой в руке.

— Добрый день, — по привычке сказал ему Кротов и поперхнулся сказанным; замер в надежде, что старик не обратит внимания, но тот все-таки проворчал в ответ: — Да уж, добрый…

На оговоренном углу маячили три знакомые фигуры: Лузгин, Валерка Северцев и лузгинский кореш с телевидения, оператор Комиссаров, второй год сидевший дома без работы и живший неизвестно на что.

На последней переаттестации захватившие на студии власть телебабы срезали ему категорию — за пьянку, естественно, — и Комиссаров в знак протеста подал заявление об уходе, думал — не подпишут, а ему подписали; думал — прибегут еще, а никто не бежал второй год, и Комиссаров откровенно бичевал: превратил свою однокомнатную, доставшуюся ему после развода квартиру на Минской в «хазу», где двери были открыты круглосуточно, ел и пил то, что приносили с собой окрестные алкаши. Кротов изредка давал ему денег, когда тот просил, а просил Комиссаров нечасто, был по-своему заносчив и не по чину высокомерен в общении. Кротов понимал, что комиссаровский гонор — от безысходности, как последний рубеж перед сдачей, но общаться с ним всё равно не любил. Одна была польза от комиссаровского бичевания — он всегда был под рукой.