Слой

Единственной, пожалуй, серьезной привилегией Виктора Александровича как заместителя председателя Гордумы было наличие персональной служебной машины. Неновую черную «Волгу» и водителя Василия он «напрягал» строго в рабочие дни, по выходным сдавал в общий дежурный наряд, что не шибко нравилось Василию, привыкшему с прежним хозяином уикэндничать на дачах и рыбалках, а не сидеть в подвальной дежурке в ожидании вызова. Даже по субботним своим возвращениям из Москвы Слесаренко не беспокоил шофера: всегда подвозили попутчики. Общались они с Василием на «вы», и помимо начальственной вежливости в этом присутствовал и элемент страховки: как и секретарше Татьяне, он не доверял шоферу, тоже доставшемуся ему в наследство от предшественника, и подчеркнуто держал его на служебной дистанции, не допуская в личную бытовую жизнь. Слесаренко знал, что шоферня промеж собой обсуждала своих начальников и со слов Василия считала его барином и пижоном, что лишний раз доказывало Виктору Александровичу: люди несправедливы в своих оценках. Вот гонял бы Слесаренко своего шофера по бабам и кабакам, заставлял ночевать в машине у своего и чужих подъездов — был бы он в глазах водителя нормальным мужиком.

Виктор Александрович спустился на лифте в подвал, нажав кнопку с цифрой «один». Вестибюль программировался «двойкой», и новички, не знавшие этого, обычно давили «единицу» и потом недоуменно шарахались по подвалу в поисках выхода.

Жил Виктор Александрович неподалеку, за драмтеатром, и вполне мог за пять минут дойти пешком, но шофер Василий жил в том же доме — поспособствовал на прощание прежний хозяин — и тоже любил есть домашнее: говорил, что для брюха полезнее, и Слесаренко в этом был с ним согласен; его собственный желудок все чаще напоминал о себе.

По утрам Виктор Александрович от машины отказывался, любил прогуляться по свежаку, и с шофером Василием сегодня еще не виделся, а потому поздоровался, подойдя к машине.

— С приездом, Виктор Саныч, — приветствовал его шофер. — Когда прибыли?

— В воскресенье, — сказал Слесаренко и зафиксировал в уголке памяти вопрос: почему спрашивает — из вежливости или по другой причине? Собственная мнительность подчас раздражала Виктора Александровича, но тут уже ничего не поделаешь, поздно ломать характер.

— За полчаса «заправитесь»? — спросил он Василия. «Заправкой» шофер именовал любой прием пищи, и это словечко нравилось Слесаренко и тоже прилипло к нему.

— В три десять надо отъехать.

— Отъедем, — сказал Василий. — Нет проблем, Виктор Саныч.

Дети были на работе, приболевший внук спал. Перекусив постным борщом и картофельными котлетами в сметанном соусе, Слесаренко пошел менять рубашку. Когда снимал использованную, нашел в кармане брюк испачканный кровью платок и бросил в корзину для грязного белья.

— О, господи! — ахнула жена за спиной.

— Ничего страшного, — сказал Виктор Александрович, — не бери в голову, Вера.

Жена приподняла платок за уголочек и повертела его перед бледным лицом.

— Это чей, Витя?

— Как это чей? — удивленно спросил Слесаренко, не сразу осознав причину вопроса. — Да кто-то подал в толпе, даже не видел, кто. Не до этого было.

— Ты очень испугался, когда тебя ударили?

— Почему это я должен был обязательно испугаться?

Наивность сорокасемилетней учительницы словесности приводила Виктора Александровича то в восторг, то в бешенство, но чаще всего умиляла до жалости: как смогла эта женщина за четверть века ежедневного общения с детской жестокостью и тупостью сохранить душу в чистоте и целости? Сам Слесаренко любил детей, но до пяти лет и старше двадцати; промежуточный возраст был ему неприятен.

— Тебя же могли просто растоптать! Я так боюсь толпы… Скажи мне, Виктор, почему люди, собираясь в большом количестве, аккумулируют в массе своей самые темные инстинкты? — Академичность вопроса подсказала Слесаренко, что он готовился давно: наверное, еще со времени татьяниного звонка. Он представил себе, как жена Вера панирует котлеты и размышляет о странностях человеческой души.

— Зря тебя Татьяна запугала своими рассказами. Всё было куда прозаичнее: поорали — разошлись.

— Нет, что-то с людьми происходит, — сказала серьезным голосом жена. — Как могла женщина, русская женщина, наверняка мать, ударить человека, который желал ей добра? Только добра!

— Ну, хватит, хватит драматизировать. Вера! — Виктор Александрович обнял жену и погладил её ладонью по спине. — Ты бы лучше рубашку подгладила: смотри, воротник загибается.

Верины слова вызвали у Виктора Александровича неловкость и чувство безвинного обмана. Совсем не добра желал Слесаренко той золотозубой женщине в норковой шубе: по его мнению, такие истеричные и наглые бабы заслуживают хорошей порки — в первичном смысле этого слова. В одном он был солидарен с женой: в нелюбви к большим скоплениям народа. И его не очень прельщала сегодняшняя вечерняя перспектива ехать вместо мэра на встречу в поселок Нефтяников.