Слой-2

Машинист его состава смотрел на Лузгина из высокого тепловозного окошка взглядом кинозрителя, пока тот приближался, и в последний момент отвернул голову, не желая давать повод к разговору.

– Далеко еще до Челябинска? – спросил Лузгин, подняв кверху лицо.

– Какой, на хер, Челябинск, – сказал машинист. – Тюмень уже скоро.

И тут Лузгин понял, что есть Бог на свете.

– Возьмешь до Тюмени, друг?

Машинист посмотрел на него с верхотуры и равнодушно сказал:

– Залезай.

Ему дали чай и отправили спать в дальний теплый отсек, где пахло горячим маслом и соляркой и был другой чайник, с холодной водой, которую он пил из носика, просыпаясь и засыпая, пока не встали на Войновке, откуда он пошел пешком в город. Было нужно на вокзал, и он плелся вдоль насыпи, глотая раскрытым ртом сырой бескислородный воздух и чувствуя, как останавливается сердце и предательски кружится голова. Он хотел закурить и боялся, что затянется и сразу упадет, и больше уже не встанет.

Сколько шел – он не помнил. Вдоль насыпи не всегда была тропинка, сплошные кусты и заборы, и собака паршивая не отвязывалась, когда проходил под мостом на Мориса Тореза, но он не решался уйти от рельсов – заблудится и не найдет дорогу, а людей он боялся и не хотел видеть. Когда впереди замаячила вокзальная серая башня, он чуть не заплакал от счастья.

Он еще не знал, что самое страшное и обидное ждет его впереди: он забыл напрочь и номер ячейки, и комбинацию цифр. Помнил только, что взял в голове неспроста, от чего-то отталкивался: то ли год или месяц рождения, то ли адрес домашний, то ли хвост телефонного номера, или его начало... Он бы вспомнил, перепробовал всё или набрал по наитию, но ячейка, какая ячейка? С этим был полный провал. Он бродил по рядам гнусных ящиков, пытался скопировать мысленно свой тогдашний заход: сумка в левой... нет, в правой руке, он сбежал по ступенькам, знакомая вонь туалета, теперь сюда и сюда, и еще раз сюда, здесь была тетка с баулами, у нее не влезало, он еще посмеялся тогда, вот теперь обхохочешься, Вова...

Ничего не вышло – он не вспомнил. Женщина в черной шинели и шапочке пробежала через камеру хранения туда и обратно и посмотрела на него нехорошо, Лузгин поднялся наверх и вышел на привокзальную площадь. Надо было попить в туалете, но не рискнул вернуться.

Лузгин надел на голову капюшон и затянул вокруг лица шнуровые завязки, спрятавшись до носа и бровей. Он решил, что дойдет до горсада, а там сядет и покурит, и тогда что-нибудь обязательно придет в голову, спасительное и простое.

На углу улицы Герцена от сунулся через дорогу невпопад и чуть не угодил под машину, ему вослед кричали матом, он не обернулся и перебежал рысцой, но не туда, куда надо: хотел зайти в горсад с Герцена, с заднего входа, а зачем-то отправился прямо по Первомайской, мимо здания мэрии к Центральному гастроному, где недавно встретился с Барановым, пил водку в «стекляшке» и кушал горячие скользкие манты, и чуть не прибил того поганца маленького, а был еще другой, что плакал страшно, за него же и вступился, собственно... Да, здесь все и случилось: киоск, очередь, красное вино «Пол Мезон»...

Лузгин даже споткнулся, когда его увидел. Мальчишка стоял сбоку у торгового окошка, так же точно смотрел снизу вверх на мужчину в кожаной куртке и шляпе, губы шевелились прерывисто; мужчина толкнул мальчишку локтем в голову, тот отскочил, потом снова приблизился, мужчина замахнулся ладонью.

– Эй, парень, помнишь меня? – спросил Лузгин, тронув мальчишку за плечо. – Помнишь, драка была?

Мальчишка посмотрел на Лузгина, крутанул головой влево-вправо, хрипло крикнул: «Атас!» – и помчался по лужам в тех самых знакомых кроссовках, свернул за угол и пропал, не оглянувшись ни разу на растерянно стоявшего Лузгина.

– Сажать их надо, отлавливать и сажать, – сказал Лузгину мужчина в шляпе. – Такие налетят оравой в подворотне – разорвут в клочья, как волчата, не отобьешься, я читал в «Аргументах и фактах».

– Дурак ты, дядя, – сказал Лузгин.

Мужчина перехватил «дипломат» левою рукой.

– Дал бы в морду, да рук марать не хочется. Сам загнешься, рвань.

Мужчина был крупнее Лузгина и наверняка свалил бы его одним тычком, даже не ударом, тем более что Лузгин ослабел окончательно от железнодорожного марша и очень хотел пить; голова кружилась, в глазах плавали мертвые мушки. Ему вдруг открылось видение: мужчина толкает его и бьет головою о столб, Лузгин медленно валится в лужу и остается лежать там, подтянув к животу ноги в старых кроссовках, а другой Лузгин, большой и сильный, хватает мужика за шиворот, приподнимает его могучей десницей и швыряет с маху на асфальт, а потом берет Лузгина на руки и несет его домой, где в кухне в керамическом белом кувшине ждет его чистая холодная вода.