Слой-2

В бывшем здании обкома всё так же скрипели старые паркетные полы, только на стенах коридоров и холлов прибавилось картин и скульптур местных авторов. На одной из картин казаки шли к татарскому хану то ли с челобитной, то ли с ультиматумом. «Делегация Рокецкого прибывает к Неёлову», – дал ей быструю подпись Лузгин и подумал: «Продам Коллегову – хорошая хохма».

Дверь в триста четырнадцатую была открыта. В приемной говорила по телефону смуглая глазастая девица с не секретарской улыбкой – молодая, новая, еще не научилась официально делать губками. В самом Мишкином кабинете было с утра накурено и пахло хорошим кофе. Коллегов в свитере, худой и бородатый, скалил зубы над какой-то бумажкой; рядом стоял известный Лузгину как хороший социолог длиннолицый и очкастый и вообще весьма неглупый человек Лев Дубинин – в костюме-тройке, с дымящей сигаретой в отнесенных пальцах. С традиционно серьезным выражением на университетском своем лице Дубинин как раз говорил Коллегову: «Это полное говно!» – «А что ты хотел? – отвечал Коллегов. – Гэ оно и есть гэ». Лузгин подошел и заглянул Дубинину через плечо, прочел у нижней кромки печатной бумаги фамилию подлизно-скандальной журналистки-редакторши, потом пробежал глазами бумагу снизу вверх.

– Придется платить, – сказал он Коллегову. Редакторша тиснула в своей газетке хвалебную оду Рокецкому и требовала в письме сто пятьдесят миллионов компенсации за труды.

– Да пошла она, – сказал Коллегов.

– Это полное говно, – повторил интеллигентный Дубинин. – Притом вредное. Я не об авторе, а о содержании статьи. За такие публикации Окрошенков должен платить, а не мы с вами. Статья вызывает полнейшее неприятие у читателя. Хуже этого только придуманный москвичами плакат «Россия – Родина – Рокецкий». Кстати, сожгите его немедленно, Сергей Михайлович.

– А плакат не у меня, – развел руками сидевший у стола председатель комитета по делам молодежи Сарычев; они познакомились, когда Лузгин работал в «молодежке» на телевидении. Дубинин тоже сотрудничал с Лузгиным на заре передачи «Взрослые дети»: консультировал его по непростым вопросам властной психологии. – Основной тираж они где-то прячут.

– Как мне надоел этот бардак! – Коллегов скривился и бросил на стол «гэшную» бумагу. – Блин, ну где штаб? Каждый воротит что хочет! И Рокецкий со всеми соглашается. Ведь договаривались же: ни слова никому без нашего разрешения! Нет: принимает эту Гэ, потом она пишет хрен знает что, потом к нему проскакивает Снисаренко, потом Гольдберг... У нас вообще есть план работы со средствами массовой информации или нет? Уволюсь на хрен, так работать нельзя.

– Ты успокойся, Миша, – сказал Дубинин. – Бардак был и будет – это выборы. Но, согласен, его надо упорядочить. Ты поступай, как Рокецкий: со всеми соглашайся, всем говори «да», а делай так, как считаешь нужным. И этой скажи, что заплатишь, но – потом, после выборов. И сунь ей миллионов десять в качестве аванса, чтобы рот закрыла на время.

– Я ей суну, уж я ей суну, – угрюмо сказал Коллегов, и комната взорвалась хохотом. Громче всех смеялся сам Мишка, наклоняясь вперед и разводя руки и пальцы цыплячьими крыльями.

Лузгину налили кофе. Он рассказал про девочку с бумажечкой и дедушку Рокецкого. Мишка просто умер, а Дубинин сказал: «Это провокация. Вы там вообще чем занимаетесь?».

Без пяти десять они с Коллеговым пошли в приемную. По дороге Мишка сказал Лузгину:

– Слышь, попробуй спросить его о брате. У него есть брат, сидел за антисоветчину. Это сказалось на Рокецком, мы знаем, но он никогда ничего никому не рассказывал.

В приемной таились просители и вызыванцы, но секретарша кивнула им со значением, и они вошли в кабинет, потолкавшись немного в тяжелых дверях.

Губернатор сидел за столом и встретил их взглядом исподлобья, в котором еще остывали какие-то другие мысли – не про них. Потом он потер ладонями вислые щеки, мотнул головой и поднялся уже к ним.

– Вот кого надо в губернаторы двигать, – сказал Рокецкий Коллегову, пожимая руку Лузгину. – Молодой, посвежевший, морда гладкая, глаза горят...

«Да уж, гладкая после вчерашнего», – подумал Лузгин, хотя и знал, что действительно выглядит лучше в последнее время. Сам же губернатор смотрелся усталым и взъерошенным, не было в нем привычного «рокецкого» лоска и столь же привычной, не очень нравившейся Лузгину какой-то полковничьей демонстративной самоуверенности. «Достало мужика», – подумал он. На «морду» он не обиделся: морда, она и есть морда.

– Заживает? – спросил Рокецкий, глянув в лоб Лузгину.

– Как на собаке, – ответил он. И в самом деле, шрам стал почти незаметен, но вдруг потемнел и обозначился снова после вчерашнего.

– Пойдем туда. – Губернатор махнул рукой в сторону двери в боковой стене. – Тут как-то... Скажи в приемной, пусть час не беспокоят.

Коллегов кивнул и вышел, показав Лузгину на прощание ободряющий кулак.