Слой-2

Лузгин знал, что Коллегов работает по выборам на Рокецкого, отвечает там за прессу, радио и телевидение. Мишка звал Лузгина работать вместе, но он к тому времени уже был нанят Юрием Дмитриевичем. Бородатый, узнав про коллеговское предложение, чуть не подпрыгнул, даже обещал увеличить гонорар, но Лузгин сказал, что он, может быть, и пьяница и болтун, но не сволочь. Тогда Юра спросил, нельзя ли купить Коллегова. Лузгин сказал, что купить можно всякого, но он с таким разговором к Мишке не пойдет, сами идите. Бородатый не раз потом возвращался к этой теме, когда ругал Лузгина за отсутствие агентурной информации о работе выборного штаба Рокецкого. В команде другого кандидата, денежного воротилы Окрошенкова, у него тоже был старый приятель, газетчик Самойлов, и Юрий Дмитриевич откуда-то про это распознал, но и тут Лузгин отказался напрочь: просто боялся за парня, ибо знал, какие порядки заведены в окрошенковской команде.

– Мишаня, – сказал Лузгин, – я бы рад, но я не в форме. Я свою морду в зеркале еще не видел, но представляю...

– Не надо в камеру, – остановил его Коллегов. – Просто побеседуйте под диктофон, потом расшифруем и сделаем большое интервью для «Тюменской правды».

– Вот пусть Горбачев и делает. Или Снисаренко: он же у Роки в советниках ходит или нет?

– Я же говорю: Юлианыч сам назвал тебя.

– С чего бы это?

– Ну слушай, Вовян, не кокетничай, ладно? Мы заплатим. Немного, но заплатим.

– Уж вы заплатите...

– Старик, Роки – не Окроха, но что-нибудь найдем.

Лузгина вербовали и в ту, другую команду, обещали совсем уже запредельные заработки, но он, пообщавшись за рюмкой с тамошними знакомыми ребятами, сказал им: нет, братцы, вы не движение «Тюмень – сколько там», вы движение «Талибан»!

– Когда надо? – спросил Лузгин.

– Договорено на десять, но приходи пораньше, потолкуем.

– Попробую, – сказал Лузгин.

– Так не пойдет, – сказал в трубке Коллегов. – Говори точно: да или нет.

– Парле ву франсе? Канэчно хачу!

– Пошел ты в задницу, – сказал Мишка. – Дуй в умывальник, старая развалина. Мы в триста четырнадцатой, на третьем этаже направо.

– Знаю, – сказал Лузгин. – Исчезни.

«Да, с такой рожей только в кадр...».

Мусоля щеки пенкой для бритья – никак не мог научиться делать это пальцами, а помазок и вовсе не годился для пенки, – Лузгин тужился вспомнить, как он попал домой вчера вечером. Или ночью? Кошмар... Пришли с Барановым в институт, быстро выпили с тремя солидными похмельными стариками бутылку водки и еще бутылку, съели чертовы манты, сбегали за новой водкой и выпили ее под семгу – не понравилась, безвкусная, нельма забористей, потом Баранов побежал снова, благо все рядом и открыто всегда, а Лузгин стал жарить вырезку на старой сухой сковородке, утверждая, что тефальская технология не требует жиров; всё пережег и завонял дымом, снизу приходили вахтеры и ругались, и узнали Лузгина, он приглашал их к столу, старики и вернувшийся Баранов возражали сдержанно, но Лузгин настоял, дурак; травил байки и хвастался, написал вахтеру на ладони свой автограф жирным барановским фломастером; потом старики и вахтеры исчезли, просто исчезли – были и нет, – исчезли и деньги, Лузгин звонил жившему неподалеку кинооператору Вовке Крицкому, тот занял где-то тридцать тысяч и принес два дешевых местных «пузыря», его не пускали вахтеры; Лузгин бегал по лестнице вниз, Крицкий передал водку в пакете, сам отказался и ушел, но пришел наверх вахтер, что пил и ругался больше других, и грозил сдать Крицкого в кутузку; сожрали всю закусь, даже горелое мясо; Лузгин наудачу полез в пакет и нашел там под видеокассетой кусок сыра, объяснял Баранову и вахтеру, как его правильно кушать, потом принялся рассказывать в лицах сюжет фильма «Леон», который уже видел и купил для коллекции. «Леоном» всё и заканчивалось – далее не помнил ничего.

«Вино!» – сказал полувслух Лузгин, сбривая пену с подбородка. Он, кажется, покупал вино в киоске – красное, к мясу, видел сцену отчетливо, а вот купил или нет – это смылось. «Какая разница?..».

Он прятался в ванной, пока не щелкнул со стуком дверной замок: жена ушла на работу, разборки переносятся на вечер. В душе и в организме было муторно, однако терпимо – он чувствовал себя гораздо лучше, чем полгода еще назад после такой загульной пьянки: сказались добром продолжительное непитие, режим питания и тренажер у телевизора. И было еще одно чувство, удивившее и обрадовавшее Лузгина: нет, не раскаяние и не жалость к себе, не зароки и муки похмелья, хоть и был с бодуна, что лукавить. Было новое: сожаление об утраченной легкости – в мыслях, движениях, желаниях. Нет, надо было вчера так напиться, чтобы сегодня понять простую, незаметную прелесть трезвости.

Было почти девять. Лузгин оделся поприличнее, но без парада, сунул в рот пару мятных зернышек «тик-так» и пошел в администрацию.