Слой-2

– Половину, – сказал Северцев после недолгой паузы.

«Говно он, конечно, но еще не полное», – подытожил разговор Лузгин и положил трубку.

«Жадность фраера сгубила...». Впрочем, нет – не жадность, эти жалкие откатные «лимоны» главным всё-таки не были, пусть даже и влияли на решение. А что же было? Желание помочь товарищам? Конечно, и это наличествовало, но доминантой, как всегда, была гордыня. Показать себя добрым и всемогущим!.. «Унижение паче гордости». Вот и пришло это «паче», друг Вовик...

– Да, слушаю, – сказал он чисто механически.

– Это Андрей, Владимир Васильевич. Ничего нового?

– Да вы что, еще и пяти минут не прошло!

– Прошло больше, Володя, но дело не в этом. Мне очень неприятно...

– Да говорил уже, хватит!..

– Очень неприятно сообщать, но обстоятельства изменились. Сто нужно вернуть сегодня.

– Мужики, вы меня убиваете.

– Еще нет.

– Что? Что ты сказал? А ну повтори!

– Владимир Васильевич, одну минуту... – В трубке пощелкало и пошуршало, потом раздался голос Степана: – Васильич! Дело дрянь, нужен стольник позарез. Да тихо ты, тихо!.. Беги к Кротову, к кому угодно, но достань стольник до вечера.

– Так уже вечер, почти вечер уже!

– Я тебя прошу, Васильич, не ложи грех на душу. Мы же не падлы какие-то, мы же тебя понимаем. Но и ты пойми: здесь такие дела... Короче, Васильич, я с тобой по-людски, как с другом, говорю. Не доводи до крайности. Ты же умный, ты выкрутишься, тебя весь город знает. Давай, мужик, понял? Я на тебя надеюсь. Пока.

– Стой! Стой, Степан! – крикнул в трубку Лузгин.

– Чего тебе?

– Ты откуда Кротова знаешь?

– У него и спроси, – усмехнулся Степан. – Э, не ложи трубку.

– Алле?

– Ну?

– Мы подъедем часов в девять. Надо успеть, Владимир Васильевич. Я предварительно перезвоню. До встречи.

«Вот оно как, вот оно как бывает, оказывается...». И снова выплыло откуда-то – странно же устроена душа: старый сон, будто сидит он ночью в кабине подъемного крана, свищет ветер и гонит кран по рельсам, и вот рельсы кончаются, и кран начинает падать; он глядит из кабины на стремительно и долго приближающуюся землю и понимает, что еще жив, но уже мертв. Непередаваемое рубежное состояние, огромная пустота внутри, словно душа уже отлетела, и почему-то чувство глубокой и тихой обиды.

Больше пить не буду, решил Лузгин и сунул в губы горлышко бутылки. Ай да шотландцы, ай да молодцы! «Виски» от слова «виснуть», напиток висельников... Хрен вам в зубы, господа бояре!.

Вот болван: он так и не разулся! Тем лучше. Бедному собраться – только подпоясаться...

Он решил, что всё расскажет Кротову. Серега – банкир, жмот и сквалыга, но он поймет, он друга не бросит, это не блядский Валерка, тихушечник, дедушка долбаный, примерный семьянин, мечта всех жен в округе. «А вот Валера! Вот если бы ты, как Валера...». Я что, виноват, что после абортов ты рожать не можешь? Надо было лечь в нормальную больницу, а не скоблиться на квартире, дура старая! Тогда была не старая, да и сейчас ничего, грудь никогда не рожавшей женщины, глупые бабы завидуют, мужики пялятся, и Валерка пялится, я видел, видел я на дне выпускников, как он за вырез заглядывал, у его-то «бабушки» титьки до пуза, не хрен жениться на одноклассницах, этих кандидатках в скороспелые старухи, мужик – он дольше сохраняется...

Лузгин махнул перед дежурным милиционером студийным удостоверением. «Дивертисмент – не вертись, мент!». Мог бы и не махать, знали в лицо, но соблюдал проформу.

Меньше всего на свете сейчас ему хотелось видеть Юрия Дмитриевича, и надо же: тут как тут. Одно успокаивало: одевался, мучиться недолго. Но успел-таки выдать пару ласковых и, что совсем было лишним, тянул за собой Кротова, а друг Серега был дико нужен Лузгину, и он окликнул его раз и два, но Кротов ничего, ничегошеньки не понял, махал на Лузгина рукой и говорил чудовищное: «Завтра, завтра!...». Какое завтра! Лузгин боялся показать, что выпивши, и за боязнью этой упустил Кротова насовсем. Друг Серега бросил его и ушел куда-то с омерзительным Юрием Дмитриевичем, а он остался в этом пустом мертвом кабинете, в этом чужом огромном доме с ментами у дверей, одна лишь польза: если рассказать милиционерам – они их не пустят или просто не скажут, где он прячется.

В «буфетном» отсеке канцелярской «стенки» всегда была выпивка для посетителей. Ключ от «буфета» Кротов прятал в своем столе, но Лузгин знал, где он лежит – в среднем ящике, в жестяной коробке из-под сигар «Упманн». Ящик был тоже заперт на соответствующий ключ, но тщетная предосторожность – у Лузгина был точно такой же стол с такими же замками.

Он уселся в кротовское кресло, достал свой ключ и отпер замок ящика. Коробка из-под «Упманна» лежала справа, он подцепил ноггем плоскую крышку и заглянул внутрь. Вот он, голубчик, рядом с шикарной зажигалкой «Ронсон», пачкой презервативов с апельсиновым вкусом, значками «Отличник Советской Армии» и «Народный депутат РСФСР» – где взял, собака, – двумя микрокассетами от диктофона и ключом от лузгинской части общего сейфа. «Ага», – сказал Лузгин, взял ключ и пошел открывать.