Слой 3

– Да вы что! – сказала голова Леонтьева. – Расскажите, это страшно интересно. И как он среагировал?..

Лузгин допил стакан и принялся рассказывать; люди в комнате то изумлялись, то смеялись, и громче всех откликался «француз», тряс прической под Пьера Ришара, потом оказалось – работал в пресс-службе посольства; Геннадий же Аркадьевич делал подтверждающие жесты, как свидетель нарисованным картинам, и лишь дама с очами поджимала губы и изредка делала ими звук «фи», оскорбленная мужскими ароматами рассказа. Когда Лузгин закончил и люди отсмеялись, Максимов, явно довольный удачливым лузгинским бенефисом, предложил ему сформулировать тему и как-нибудь, по новому приезду, выступить с докладом на мальчишнике, а Лонгинов сказал из кресельных глубин: «Ты загляни ко мне», – и поднятым пальцем поставил точку в конце предложения.

Пара в вечерних костюмах засобиралась идти, их ожидали на какой-то клубной вечеринке; допил-доел свое Леонтьев и словно выключился, израсходовав отведенную на людей и события дозу приятельского интереса. Встрепенулся и француз, а следом Геннадий Аркадьевич, а когда Лонгинов вдруг вырос из глубин и подправил светящиеся в полумраке манжеты рубашки на положенные приличному человеку три четверти дюйма от края пиджачного рукава, стало ясно, что мероприятие заканчивается. В прихожей шумно потолкались, и Геннадий Аркадьевич, улучив момент, с широкой улыбкой шепнул в ухо Лузгину, чтобы не болтал лишнего, «папе» донесут, и как-то сразу Лузгин догадался, кто имелся в виду – его старый приятель Максимов, больше некому, и посмотрел на хозяина квартиры, и тот сказал: «А ты куда собрался?».

Потом Лузгин с Максимовым сидели у буфета и выпивали за воспоминания; девица и дама с очами уносили на кухню посуду, стучали там ею и плескались. Когда же унесли последнее, оставив на крышке буфета одну лишь тарелку с орешками, Максимов чокнулся стаканом и низким голосом промолвил:

– Оставайся.

– С этой, что ли? – прошептал Лузгин. – Сам же говорил...

– Нормально, старичок. Все под контролем. Обещаю: впечатлений будет масса. Ноги, глядь, на абажур закидывает.

– А у тебя в спальне есть абажур?

– В спальне буду я, а ты, старичок, будешь здесь, на кресле, оно раскладное.

– А вдруг не обломится? – нахмурился Лузгин.

– Ты о чем, старичок! Главное, чтобы здоровья хватило. Дать таблетку?

– Пошел ты, Андрюха...

– В душ мы первые, – предупредил Максимов, и как только он это сказал, Лузгин сразу понял, что ни за что и ни с кем не останется здесь и вообще уедет поскорее.

– Барышни, мужская сила не требуется? – громко крикнул Максимов, многозначительно (а точнее – совершенно однозначно) подмаргивая Лузгину. На кухне засмеялись с готовностью, Максимов вытер губы салфеткой и отправился туда, сделав на прощание Лузгину жест напруженной рукой, каким спортсмены празднуют победу: вот так, в промежность всему свету, получите. Лузгин прикурил чужую сигарету и вытянул ее почти наполовину, когда в комнату из коридорной тьмы проникла дама, окинула очами опустевшее пространство и пропела:

– Все ушли. Какое счастье!

– Вас проводить? – спросил Лузгин, вставая.

О, вам не стоит беспокоиться, – взлетела к локонам рука, – я позвоню, и меня отвезут. – Она прошла к окну и села в кресло, где ранее помещался Лонгинов. – Скажите, Владимир, вам было нескушно сегодня? – И это детски пухленькое «уш», губы дудочкой и светское «Владимир» кольнули бесом Лузгина в ребро. Он стал приглядывать уже, куда бы сесть поближе, поудобней, и услышал от окна: – Вот и прекрасно. Будем рады увидеть вас снова.

«Я же ей ничего не ответил», – мелькнуло в голове у Лузгина. Он поклонился с улыбкой приказчика и попятился задом к дверям. В коридоре он наткнулся на Максимова, летевшего с новой бутылкой в руках, и сразу напрочь сказал, что уходит, и Максимов даже не спросил почему, но потребовал глотнуть на посошок и еще заявил, что обязательно проводит Лузгина до метро, и не принял никаких лузгинских возражений.