Слой 3

В гостевой комнате он разделся, не зажигая света – зачем, когда с улицы прострельная иллюминация, – открыл створку окна, улегся в трусах на диван, закурил и пустил к высоченному потолку полосатое облако дыма. В душ для прислуги он решил не ходить, но вспомнил о нем и стал думать совсем про другое: сначала про оставленную у Максимова неоприходованную даму, потом про себя и про Лялину, как он тогда решал: в чем появиться из ванной – надеть трусы или просто запахнуться полотенцем, и пришел к выводу, что надевание трусов будет расценено как отступление, почти по Ленину слегка наоборот: два шага вперед, шаг назад. Он выбрался из белого корыта на скользкий кафель, сдернул с вешалки толстое рябое полотенце и попытался обернуть его вокруг себя и закрепить на юбочный манер, но полотенце оказалось коротким, и когда он потянулся к стиральной машине за лишней одеждой, распахнулось и упало. Он снова приладил его, затянув вокруг бедер потуже и фиксируя рукой на всякий случай, а другой рукой сгреб с машины одежду, шагнул к двери и обнаружил, что не хватает рук открыть защелку. Тогда он втянул живот глубоким вдохом, прижал полотенце покрепче, словно приклеивал его к телу, потом резко выбросил руку вперед и дернул защелку влево от косяка; дверь сразу приоткрылась, и полотенце мягко рухнуло к ногам. Он поднял его, не наклони мнись, а присев на корточки, потому что голова плыла, он задыхался во влажном пару и боялся упасть при наклоне, распрямился, закрыв одеждою живот и полотенцем ниже, пнул дверь ногой и в таком вот немыслимом виде вывалился в коридор.

Его спасла глухая нищета совковой планировки. Распахнутая дверь ванной комнаты загородила собой вход на кухню, где все еще горел свет, и Лузгин проскользнул за косяк поворота и втолкнул себя в темную комнату, где у всех панельных жителей располагалась спальня, и действительно увидел в углу под окном белый простынный квадрат и холмик подушки, но как-то низко, далеко, будто он стал Гулливером – ага, конечно, голый Гулливер с тряпьем на брюхе... Он подошел и потрогал ногою. На полу лежал большой матрас, прикрытый постельным бельем, и край матраса был каким-то странно жестким, он даже зашиб большой палец ноги, когда пнул для проверки. Лузгин вернулся, прикрыл дверь, бросил в угол у двери одежду, а полотенце взял с собой и опустился на колени у матраса, которых оказалось два – для широты, притиснутые в угол, пружинные кроватные матрасы, замкнутые по свободным сторонам прибитыми к полу деревянными толстыми рейками с фасон иной, как у плинтуса. «Сама? – подумал он.

– Едва ли...» – и на четвереньках пошел в центр постели, где улегся на спину, а полотенце бросил сверху, как бы разрезав себя пополам на нестыдные части.

У стыка стен налево от лузгинской головы светился желтым деревом дешевый гладкий шкаф, и стул у дверцы, и больше ничего, а надо лбом прицеливался раструб стеклянного бра (мра и сра) на гнутой удочке никелированной подвески. Голова поплыла, но уже по-другому, воздушно и без тошноты. Он разбросал по простыне руки и ноги, как мужик на знаменитом чертеже у Леонардо, и начал думать свою разлюбезную мысль: кто он такой и что здесь делает – и услышал, как в ванной комнате выключили воду, а как лилась – не слышал, метаморфозы избирательного слуха, и сразу икры повело, живот напрягся; он скомандовал пальцам в ногах и увидел, как они там шевелятся.

Дверь комнаты он притворил наполовину; в коридоре засияло и погасло, он догадался – вышла из ванной, потом щелчок и уже лишь рентгеновский отсвет окна, три шлепка в коридоре, а возникла неслышно, на цыпочках, фантастически белая в черной короткой рубашке. Лузгин подвинулся к окну, освобождая территорию подушки, и она стекла к нему спиной, согнув в коленях ноги, как для сна, и так лежала, чуть поводя плечом в молчании дыханья, и он придвинулся поближе, вписывая свое тело в ее отстраненный изгиб, укололся ладонью о жесткое кружево на возвышении бедра, убрал ладонь и снова положил ее к истоку возвышения, потом проследовал долгим подъемом к плечу, поразившись его холодной, неотзывчивой гладкости, уронил руку вниз, от себя, приобнял ее за пояс, на миг содрогнувшись в скольжении по упруго сокрытому выше, ткнулся лбом в излучину ее шеи, носом в кольчужные кольца рубашки и замер, привыкая и ревнуя ко всему, чего недвижимо касался.