Слой

— Именем Народного Ополчения... — медленно и внятно произнес Костя.

— Ополчения?..

Ее разбитое лицо засветилось надеждой. Она не совсем поняла, о каком имени вдет речь, но, услышав про улицу Народного Ополчения, вдруг поверила, что мужчина просто ошибся адресом. Даже темный ручей, выползавший из-под тела Надюши, не мог помешать ее внезапной уверенности в том, что все закончится благополучно.

— Ополчения, — подтвердил Костя, проводя ножом широкую дугу. Рессорное, зоновской работы, лезвие прошло через горло почти без препятствий. — Есть кто дома? — громко спросил он.

— Ириша, кто там? — отозвался откуда-то занятой голос.

Вот черт. Морозова, оказывается, мужика завела. А говорили — синий чулок.

— Ириша?! — крикнули из дальней комнаты.

— Иду, иду, — буркнул Костя.

Лишней крови он не любил, но так уж сегодня складывалось.

* * *

Проснувшись, он прислушался к ощущениям в мочевом пузыре и решил не открывать глаз. Веки пропускали розоватый утренний свет; часов семь-восемь, предположил он и убедительно захрапел.

Скоро начнут подниматься, кто — по собственной воле, кто — под окрики медсестры, но так или иначе к половине девятого все уже будут на ногах. Он догадывался, что его это коснется тоже, но вставать не торопился. Пусть его разбудят. Тогда он узнает...

— Эй! Хватит дрыхнуть! — огласил палату смолянистый бас.

Хорошо, но недостаточно.

— Слышь, нет? Сегодня Гитлер Югенд дежурит, — предупредил тот же голос. Еще. Скажи еще что-нибудь.

— Петруха!! Помер никак?

«Петруха». Петр, значит. Ну что ж, Петя, с добрым утром.

Он отчаянно, во весь рот, зевнул и усердно потер глаза. Сел, свесил ноги, шаркнул пятками по приятному линолеуму и выгреб из-под кровати тапочки.

Он знал, что когда-нибудь его расколют, однако ничего лучшего пока не придумал. Если б им позволили иметь карандаши, он мог бы написать свое имя на тумбочке, и тогда по утрам ему не пришлось бы прибегать к этой уловке. Однажды басовитому соседу надоест его будить, или их разведут по разным палатам, или что-то еще — долго на одной и той же хитрости не протянешь, но другой у него в запасе не было. Каждый день он начинал с выяснения имени. Имя — это уже немало. Это гораздо больше, чем лицо. Это почти личность.

Стало быть, Петр. «Хорошо бы запомнить», — безнадежно подумал он, накидывая ветхий халат.

Голосистый стоял у окна и разрисовывал пыльное стекло какими-то каракулями. Он имел соответствующую басу густую черную бороду и неимоверно отросшие патлы, в которых пряталось почти все лицо. Петр лишь скользнул по нему взглядом, заранее зная, что завтра придется знакомиться по новой. Память хранила только самое необязательное: например, что Борода любит смотреть в окно, а вон тот сухой дедок в углу насилует соседей на предмет шахмат. Также Петр помнил, где здесь столовая, и где туалет, и то, что кран с горячей водой откручен, а труба забита деревянным чопиком, и еще сотню или даже тысячу всяких мелочей, но вот главного, самого главного...

— Ну что не ясно, больные? — с заметным малоросским акцентом протянули в коридоре.

В палате появилась молодая медичка с пегими, пережженными волосами и ярчайшей помадой на тонких, как две веревочки, губах. Ей наверняка не было и восемнадцати, но в роль строгой наставницы девочка вошла крепко. Как и всех остальных, Петр видел ее впервые, но почему-то сразу сообразил, что Гитлер Югенд — это она и есть.

— Подъем, ну?! Заправить койки, в туалет и жрать. После завтрака собеседование. В десять — Зайнуллин, в одиннадцать — Еремин, в двенадцать — Караганов. У кого башка дырявая, потом повторю. По отделению не шляться, сидеть в палатe. И говно за собой спускайте, холуев нет, — добавила медсестра, словно без этого ее приветствие было бы неполным.

— Небось никто не любит, вот она и бесится, — беззлобно заметил Борода, продолжая чертить пальцем разнообразные фигуры.

— А как ее, суку, любить? За такой базар у нас бы жопу лопатой разворотили, — отозвался молодой человек с острым кадыком и глазами навыкате.

Из пятерых соседей по палате фамилия Зайнуллин подходила только ему, и Петр завязал узелок на память — может, до вечера пригодится.

— Курить у кого-нибудь есть? — спросил он, опережая ответ какой-то смутной и трагической догадкой.

— Курить нам не разрешают, — скорбно проронил бородатый.

— Опять, да? — сочувственно произнес вероятный Зайнуллин и, не поленившись пройти через всю палату, представился: — Ренат. Это — Сережа, наш художник, там — Вовчик и Сашка, а это — Полонезов, но его надо звать Гарри.

Старик степенно кивнул.

— Вовчик и Сашка косят, поэтому с нами не разговаривают. Брезгуют, суки, — с вызовом произнес Ренат. — Я в армии таких, как вы, чмарил до последнего, — сказал он, обращаясь к ним уже напрямую. — Начиналось обычно со стирки носков, а заканчивалось...

Петр ощутил, как из черной глубины беспамятства всплывает ряд разрозненных картинок, но сосредотачиваться на них. не пожелал — просто понял, что в свое время служил. Это было совсем не то, что ему сейчас требовалось.

Вовчик, здоровый и довольно спортивный юноша, угрожающе поднялся, но Ренат предостерег: