Сломанная кукла

– Бедный мой Кит… спасибо, что ты позаботился о нем… и обо мне, – женщина принялась всхлипывать. – Понимаю, что ты потратился сильно, но я верну! Может, не сразу...

Я нашел в кармане бумажный платок, сунул его Тине в руки:

– Не реви! Теперь я буду заботиться о своем сыне. Всегда! Жаль, что ты не посчитала нужным известить меня о его рождении. 

Ну, вот. Возмущение, все эти недели бурлившее во мне, как лава в дремлющем вулкане, наконец-то выплеснулось. Мне удалось произнести эти слова довольно ровно, но прозвучали они жестко. И этого хватило, чтобы Тина снова залилась слезами.

– Я не знала, где тебя искать, – отвела она глаза в сторону. 

Эх, глупая! Совсем лгать не умеет, а туда же… 

– Не пытайся мне врать, Тина. Со мной это не прокатит! И оправдываться тоже не надо: ты не имела права скрывать от меня сына! Точка. 

Женщина виновато потупилась. Помолчала, изредка всхлипывая.

Я тоже не спешил заполнять повисшее между нами молчание пустыми словами. 

– Прости, – наконец, выдавила она. 

Я пренебрежительно фыркнул. Что мне с ее «прости»?

Четыре года! Целых четыре года потеряли мы с Никитой – по ее вине! 

– Все. Не будем об этом. Возвращать деньги тебе не придется: суд взыщет с того, кто тебя сбил, все до копеечки! Так что думай о том, как скорее выздороветь. Это единственное, что сейчас важно. Никита в надежных руках, за него не волнуйся. Мне пора. 

Я встал, двинулся к выходу. Говорить о том, что я уже добился от суда признания меня отцом и права на совместную опеку, пока не стал. Тут и от меньших потрясений слезоразлив начинается, да такой, что как бы в истерику не перешел. 

– Спасибо, Зиновий. Ты так много делаешь для нас…

– Для сына. Я все делаю для Никиты, – жестко поправил я женщину, вышел и закрыл за собой дверь.

Пусть не воображает, что она для меня хоть что-то значит.

24. Алевтина

Разговор с Плетневым меня вымотал. Как только он ушел, я снова укрылась одеялом до подбородка и впала в какое-то оцепенение. Мысли в голове ворочались, как огромные булыжники, и грозили придавить меня своей тяжестью. 

Как же тяжело общаться с человеком, который настроен враждебно! Но теперь я хотя бы знала, отчего так зол на меня мужчина. С каким возмущением он говорил о том, что я должна была сразу известить его о рождении сына!

Получается, Зиновий сразу поверил, что Никита – его сын. А может, не поверил, а проверил? Сделал генетическую экспертизу? Ему это вполне по карману…

Убедился – и решил предъявить свои права на ребенка?

Для Никиты это, наверное, даже хорошо: теперь у сына есть отец, который готов заботиться о малыше. Я даже порадовалась бы этому: всегда мечтала, чтобы Зиновий признал моего ребенка. Вот только уж очень старательно подчеркивал мужчина, что Никита – его. Словно решил сделать ребенка своей собственностью. Но ведь он не станет отбирать у меня сына? Зачем ему это? 

После ужина, как и обещал Плетнев, меня пришел навестить Никитка. Его сопровождала женщина в белом халате – тот самый психолог, о котором говорил Зиновий. Но куда больше меня смутило появление другого человека. Это был высокий, одного роста с самим Зином, пожилой сухощавый мужчина с благородной сединой на висках и гладко выбритым лицом. 

– Родион Зиновьевич, – представился он. – Дедушка вашего замечательного сына. 

Никита, как только я откинула одеяло, узнал меня и с криком «мама!» бросился ко мне. Кровать, на которую меня уложили, была такой высокой, что залезть на нее сходу он не смог, а я была не в силах ему помочь. Китенок вцепился в мою руку, и попытался вскарабкаться ко мне.

Родион Зиновьевич поспешил ему на помощь, подсадил, и тут же предупредил:

– Осторожнее, Никитка, помнишь, что я тебе говорил? Мамочке пока трудно дышать из-за сломанных косточек!

Никита не ответил. Он прижался к моему боку всем своим небольшим тельцем, зарылся носом мне подмышку и замер, словно мышонок. Если бы не напряженное сопение – можно было бы подумать, что он тут же уснул. 

– Сыночек! Любимый! Хороший мой мальчик! Ну все, все! Я с тобой! –  я принялась поглаживать узкую спинку и утешать сына. 

Как же мне хотелось сесть, взять его на руки, прижать к груди крепко-крепко и целовать, целовать пшеничные волосы, пахнущие детством и чистотой! Но корсет и ослабшие мышцы надежно приковали меня к койке, и даже руки пока двигались с трудом. 

Несколько минут взрослые посетители молча наблюдали за мной и Никитой. Потом психолог заявила:

– Думаю, в моем присутствии здесь нет особой необходимости. Пойду, побеседую с постовой медсестрой. Понадоблюсь – зовите, Родион Зиновьевич. 

– Да-да, обязательно! – кивнул женщине старик. 

Когда она ушла, я взглядом указала мужчине на табурет: 

– Присядьте пожалуйста...

Тот кивнул и уселся, оказавшись точно на том же месте, где несколько часов назад сидел его то ли сын, то ли племянник – я так пока и не поняла, кем приходится Зиновию этот человек.