Сломанная кукла

И это правильно. Потому что ни один нормальный человек, у которого болевые рецепторы не сгорели и не атрофировались, не в силах вынести такую муку и остаться в сознании и в здравом уме. 

Мне объяснили, что у меня обожжена вся спина, часть затылка и верхняя часть ягодиц. Ожоги второй-третьей степени. Глубокие. Поэтому меня и укладывали на живот. Сам я двигаться почти не мог: любое напряжение мышц тревожило обширные раны и приводило к взрыву дикой боли. 

Я потерялся во времени. Дни и ночи слились и перемешались, превратились в один бесконечный непрекращающийся кошмар, состоящий из кровавой пелены перед глазами, которую время от времени пронзали, словно молнии, отдельные вспышки. 

Еще случались просветы, когда я приходил в себя настолько, что мог почти с обычной ясностью мыслить, воспринимать то, что мне говорят. В такие моменты я узнавал об очередном визите дяди Родиона, о том, что он просил мне передать. 

В палату ко мне дядю не пускали, и из-за этого я не мог спросить его об Алевтине, а сам он почему-то сообщал новости только о Никите. Аля же… она словно превратилась в призрак: я знал, что она есть. Был уверен, что она по-прежнему заботится о Никитке. Но для меня она словно исчезла – не приезжала, не пыталась передать что-то через дядю. 

Это угнетало. 

И без того нерадостная обстановка и отвратительное самочувствие делались в сотню раз невыносимее из-за ее молчания.   

Алевтина винит меня в том, что случилось? Ненавидит и не желает видеть?

С другой стороны – что на меня смотреть?

Кислородная маска на носу, трубки в венах, в мочевом пузыре, какие-то нашлепки на груди, от которых тянутся провода к аппарату, прищепка на пальце, наверняка окровавленные бинты на спине – я правда хотел, чтобы Алевтина явилась и увидела меня таким? Чтобы потом я приходил к ней вот таким в ночных кошмарах?

Да. Я – чертов эгоист. Я так хотел увидеть Алю, услышать ее голос, ощутить прикосновение, что мне было плевать, каким я перед ней предстану. 

Я сходил с ума от неизвестности. Комкал треклятые простыни, грыз зубами уголок подушки. Проклинал свою паскудную судьбу, которая снова поманила меня миражом счастья – и отняла его у меня. Возможно, навсегда…

Однажды я не услышал, как вошла медсестра. Не успел справиться с очередным приступом отчаяния. 

– Плетнев! Вы что творите?! Если вам так больно, то почему ничего не говорите? – женщина встала надо мной, взялась расправлять скомканную простыню, потом позвала санитарку, чтобы та надела на подушку свежую наволочку. 

Я закрыл глаза и молчал. Не стану же я рассказывать чужому, по сути, человеку, что дело в другой боли. Не от ожогов.

Медсестра пригласила лечащего врача – ожогового хирурга. Хирург пригласил то ли психолога, то ли психиатра. 

– Зиновий, поймите: чем больше вы молчите, тем хуже последствия. Поделитесь со мной своими переживаниями, – уговаривал тот. 

– Лучше б я сразу сдох! – выплюнул я в сердцах после десятиминутного допроса. 

– Надеюсь, в самом деле вы так не думаете, Зиновий. За вас говорит ваша депрессия. Такое часто случается у пациентов с ожоговой болезнью… – забормотал психолог.

– Просто. Уйдите. Оставьте. Меня. В покое, – потребовал я. 

– Хорошо. Сегодня, вижу, вы не в том настроении… но я еще загляну к вам на днях. Подумайте пока, о чем вы хотели бы мне рассказать. 

Я скрипнул зубами, зажмурил глаза – и промолчал.  

Позднее, на вечернем обходе, попросил дежурного врача:

– Позвольте мне поговорить с Родионом Зиновьевичем, когда он приедет. 

– Вообще-то, посещения не желательны…

– Мне нужно поговорить с отцом!

– Ладно. В виде исключения...

Дядя Родион приехал на следующий день ближе к обеду. 

Меня накрыли свежей простыней. Дядю облачили в хирургический костюм, шапочку, бахилы и маску. 

Как выдержало его немолодое сердце, когда он вошел в палату и увидел меня – я не знал. Боялся об этом думать. 

– Привет, сынок. Как ты? Держишься? – дядя присел на табурет возле моей высокой койки так, что я смог, не поворачивая голову, увидеть его испещренное морщинами лицо. 

– Держусь, – хрипло каркнул я. – А ты?

– Я – старый солдат. Не имею права сдаваться, когда у моих детей беда. – Отец слегка сжал мою ладонь своими пальцами. 

Я растянул сухие губы в слабой улыбке:

– Знаю, отец. Ты – крепкий орешек. Сколько дней прошло, как я здесь? Сбился со счета… – признался я, и тут же перешел к другому, тому, что волновало больше всего. – Расскажи мне, что с Никитой? Как он? Как Алевтина? 

– Ты здесь пятый день, Зин. Никите повезло: ни одного серьезного ожога! Только отравление угарным газом. Пришлось докторам его в реанимации подержать, вот сегодня обещают в обычное отделение перевести. 

– Хорошо, – я снова изобразил подобие улыбки. – А Тина?

– Аля почти жила все эти дни там, у Никиты. Домой только ночевать приходила. Ей разрешили помогать на посту, где он лежал. Теперь вот еще недельку полежит с ним в неврологии. – Дядя озвучил то, о чем я и сам догадывался: конечно же, Алевтина не отходит от сына! – ...тебе просила передать привет и пожелания скорейшего выздоровления.