Сломанная кукла

– … и даже умереть. – Я с трудом удержалась от того, чтобы вздрогнуть всем телом. 

– А ты бы плакала, если бы я умер? – продолжал задавать страшные вопросы Никита. 

– Я очень-очень сильно плакала бы, сынок. Много-много дней. Может даже, заболела бы…

– Я не хочу, чтобы ты болела! – сын обхватил меня за талию, захныкал. 

– Тогда больше никогда-никогда не играй с огнем и не разводи костер без меня, без папы или без деда Родиона. Хорошо? Обещаешь? – потребовала я с сына клятву. 

– Хорошо. Я не буду… никогда-никогда! 

В день, когда Никитку перевели из реанимации в детскую неврологию на долечивание, навестить внука приехал Родион Зиновьевич. Он привез Китенку пару новых книжек, очередного динозаврика. Ну и, разумеется, соков, печенья и йогуртов. 

Дед и внук хорошо пообщались, а когда Родион Зиновьевич уехал, сын впервые спросил об отце. 

– Мам, а когда папа ко мне приедет? – хватая меня за руку, поинтересовался он, когда мы возвращались в отделение с прогулки по больничной территории. – Он меня больше не любит?

Я растерялась, не зная, как поступить. Говорить сыну о том, что Зиновий пострадал по его, Никиты, вине, я была не готова. Слишком хорошо знала, насколько серьезно это может сказаться на неокрепшей детской психике. Дети и без того склонны винить себя во всех бедах, которые происходят с их родителями. Но и скрывать, что Зин в больнице, я не могла. Сын ведь и дальше будет переживать, скучать, недоумевать, почему вдруг отец перестал к нему приезжать и общаться с ним. 

– Папа заболел, сынок. Он лежит в другой больнице и приехать не может, – наконец, ответила я. 

– А почему папа заболел? Это из-за меня, да? Он сильно-сильно плакал?

– Нет, сынок, папа не плакал. Папа спасал тебя из огня, и огонь сделал папе очень-очень больно. Поэтому теперь папу лечат доктора. 

Сын нахмурил лобик, задумался.

Я ждала, что он будет задавать вопросы и дальше, но Никита больше ни о чем спрашивать не стал, но до самого вечера ходил притихший и задумчивый. И только перед сном попросил шепотом:

– Мама, давай позвоним папочке?

– Зачем, Кит? – удивилась я идее, которая пришла сыну в голову.

– Я хочу ему что-то сказать!

– Что ты хочешь сказать папе, Никит? –  я затаила дыхание.

– Что я его сильно-сильно люблю! – зажмурив глаза от смущения, признался мой мальчик.

* * *

Я пообещала сыну, что постараюсь придумать, как сделать, чтобы он смог позвонить своему папе. Утешенный моим обещанием, Китенок быстро уснул, а я задумалась. В наших непростых отношениях с Плетневым после пожара все стало еще сложнее. Меня разрывали противоречивые мысли и чувства. 

С одной стороны, я понимала, что уже дважды этот мужчина сделал для нас с Никитой больше, чем я могла когда-нибудь надеяться. Сначала он спас меня, оплатил мое лечение в московской клинике. Потом вынес из огня моего ребенка. Нет, не так! 

Нашего ребенка!

Настала пора признать: Зиновий принял сына и полюбил его всем сердцем. Тем самым, в наличии которого я было засомневалась. Что бы Плетнев ни делал – он старался действовать на благо сына. Так, как сам это благо понимал. 

Вот только не зря говорят, что благими намерениями вымощена дорога в ад. 

Если бы Плетнев не отнял у меня Никиту, не перевез в свой дом, не приставил к нему няню – немолодую и, как оказалось, страдающую гипертонией женщину – пожара могло и не быть! Никита не оказался бы в смертельной опасности, да и сам Плетнев тоже не пострадал бы. 

Впрочем, как и все дети, рано или поздно Китенок познакомился бы с огнем. Винить во всем Зиновия было несправедливо, но очень хотелось! Моя злость на мужчину перегорела вместе с пожаром, а в душе образовалось выжженное пепелище. Там, под спекшимися корками, жили какие-то другие чувства. Благодарность? – да. Привязанность? – наверное...

Обещанный конфетно-букетный период, первый и единственный в моей жизни, заставил меня взглянуть на Зина другими глазами. Оказалось, что этот мужчина умеет быть обаятельным, внимательным, заботливым, нежным и страстным.

Правда, беспокойство за Никиту вынудило меня на время забыть об отце ребенка. Все эти дни после пожара я пропадала в клинике, сидела возле своего мальчика. Когда же возвращалась на ночь в дом Родиона Зиновьевича, моих сил едва хватало на то, чтобы принять душ, закинуть в желудок пару ложек какой-то еды и упасть лицом в подушку. 

Новости о Зиновии, которыми делился со мной Плетнев-старший, влетали в одно ухо и вылетали через другое, почти ничего не затрагивая в душе. Теперь же я вспомнила все, что слышала, и ужаснулась и одновременно устыдилась собственной черствости. 

Как вышло, что четырехлетний ребенок сообразил, что Зиновию нужна поддержка, нужны слова любви, а я – нет? Неужели мое собственное сердце настолько закаменело в своих обидах и обросло броней, что я не способна теперь испытывать теплых чувств ни к кому, кроме сына?