Слониха-пациентка

Дни текли, и мы с Джоном все больше впадали в уныние. То, что многие представляли себе шумным и эффектным предприятием, оказывалось на удивление скучным. «Черт попутал меня связаться со всем этим делом! — размышлял я. — Сидел бы себе в Чессингтоне, еженедельно обходя тапиров, оцелотов и жирафов в компании своего милого друга Криса, или от случая к случаю оперировал кенгуру и косуль в зоопарке Голдерс-Хилл! Ну, на худой конец отправился бы инспектировать животных в цирке Джерри Коттлса!» Я был совершенно не в курсе, что происходит в мире: ни тебе телефона, ни факса. «Эль-Хамисс» мог связаться по телексу с морской базой в Агадире, но только по служебным делам, да и эта линия работала как Бог надушу положит. Что, если без меня заболели панды в Мадриде, киты в Антибе или дельфины в Риччоне? Я, конечно, знал, что в критических случаях мои партнеры — Джон и Эндрю — будут на высоте; но все же я предпочел бы знать сам, лично, не стряслось ли какой беды с кем-нибудь из моих зверей, моих пациентов, моих друзей, иных из которых я знаю и пользую по двадцати и более лет. Сколько их? Гарвей — дельфин из Коста-Брава, Гатти — бегемот из Виндзора, Снежок — горилла-альбинос из Барселоны, Фрейя — косатка из Франции, которая должна вот-вот родить, и еще множество, множество других! Все ли у них в порядке? За десятилетия своей карьеры «летающего Айболита» я побывал более чем в трех десятках стран — от Гренландии до Панамы, от Китая до Чехословакии, — но во всех случаях мне удавалось поддерживать связь со своей основной базой. Когда в Мадридском зоопарке наконец-то появилась на свет большая панда Чанг-Чанг, зачатая искусственно, я находился в аравийских пустынях, но через два часа после события я уже знал о нем. С тех пор как в 1969 году была учреждена служба «летающих Айболитов», я нахожусь на боевом дежурстве, открыт для связи 365 дней в году 24 часа в сутки. Открыт для связи — вот в чем суть. Теперь же, лишенный всяких средств коммуникации, я чувствовал себя прикованным к скалам побережья Африки.

Корабельные баки с пресной водой опустели уже почти на три четверти. Все шло к тому, что я вновь буду вынужден объявить отбой. На этот раз, по крайней мере, до следующего года. Но однажды утром мы проснулись и увидели, что наше судно обволок, будто кокон, густой туман. Над поверхностью моря, казавшегося еще смиреннее, чем прежде, стлалась белая пелена, в которой молкли даже привычные птичьи крики.

— А вдруг нам сегодня повезет? — сказал Джон, когда мы вышли на палубу и обратили взоры в сторону невидимой суши. — Ну что, рискнем?

Я дал добро, и несколько минут спустя мы погрузились в самый большой «Зодиак». Морской офицер стал к мотору; водонепроницаемые створки кормы корабля со скрежетом раскрылись, и корвет выплюнул нашу резиновую посудину на морской простор. Мы медленно отходили от «Эль-Хамисса», взяв курс на тюленьи пещеры; в белой мгле эхом отзывались всхлипы мотора. Несколько секунд — и корвет исчез из виду; казалось, мы шли не по водной глади, а сквозь облака в поднебесье. Марокканский морской офицер стоял у руля посреди суденышка, я примостился сзади, вцепившись в перила, а Джон расположился на носу лицом к нам, опершись седалищем о резиновый борт. Крадучись, шли мы навстречу цели, но волны снова дали о себе знать: чем ближе к скалам, тем больше наше движение напоминало катание на «американских горках». Туман по-прежнему держал нас в своих холодных и влажных объятиях; напрягая зрение, я всматривался сквозь пелену туда, откуда, как мне казалось, доносились звуки дробящихся о грозные скалы волн. Отважный кормчий не выпускал руля и не сводил глаз с компаса; теперь он вел нашу калошу черепашьим ходом, опасаясь шмякнуть нас о невидимые скалы. Джон изо всех сил старался удержаться; брызги летели через его плечо. Никто не проронил ни слова.

Вдруг лицо Джона перекосилось в неподдельном ужасе: рот как пещера, глаза из орбит.

— Ч-ч-е-ерт! Гляди! — проревел он два слова по-французски, устремив взгляд на что-то за нашими спинами.