Слова без музыки. Воспоминания

Забавно, что она никогда не хотела разговаривать об обстоятельствах нашей первой встречи, но эта встреча была особенной: мы оба каким-то загадочным образом почувствовали, что хотим быть вместе, причем Кэнди — раньше меня. Не могу сказать, как она это почувствовала, но, едва завязался разговор, мы нашли общий язык: так иногда случается. Это был обмен умными мыслями, почти поэтическая манера выражаться, которую мы нащупали почти сразу, и нам уже особо не требовалось что-то проговаривать вслух. Оказалось, Кэнди живет одна, недавно разошлась с мужчиной, с которым прожила долгое время. Я жил не один, но с первой же минуты нашего знакомства внезапно переместился в мир, где моя жизнь совершенно неожиданно, но кардинально переменилась: в нее вошла женщина, с которой я прожил последующие десять лет.

Когда мы познакомились, волосы у Кэнди были длинные, черные, как вороново крыло. Позднее она иногда их перекрашивала — в оттенок с оранжевым отливом или в пурпурно-красный, но это были мимолетные перемены. Она была невысокая — наверно, пять футов два дюйма роста, носила очки в черной пластмассовой оправе. Ей нравилась винтажная одежда, она предпочитала черное, колготки тоже черные, массивные широкие ремни— черные или красные. Для ее стиля был характерен хороший вкус, а не роскошь; она всегда умела выделиться из толпы, не тратя слишком много денег на одежду.

Бабушка Кэнди по материнской линии была из Китая; об этом факте вся ее родня почему-то умалчивала. Кэнди выяснила это, лишь когда нашла паспорт своей матери, где было указано место рождения — Шанхай. Нашла она и фото матери в детстве: мать и бабушка в паланкине. Если ты знал, что у Кэнди азиатские корни, намеки на это угадывались в ее чертах: овал лица, необычная — полупрозрачная, точно фарфоровая, кожа.

Когда наш самолет совершил посадку в Нью-Йорке, мы расстались скрепя сердце, хотя я, вообще-то, не имел права договариваться о новой встрече, потому что на тот момент состоял в браке и вовсе не хотел разрывать или менять отношения с женой. Но мне было невыносимо думать, что я больше никогда не увижу эту девушку. Так уж сложилось, что в Ист-Вилледж у меня тогда была квартира, которую я использовал под студию, вот я и отправился не домой, а на эту квартиру на 14-й улице между Первой и Второй авеню. По случайному совпадению Кэнди жила на перекрестке Первой авеню и 11-й улицы, практически за углом. Ни она, ни я не просчитывали это заранее, но факт оставался фактом. Я ничего не планировал заранее, просто так вышло.

Кэнди было двадцать девять, мне — сорок четыре; казалось бы, не такая серьезная помеха для отношений, но тогда мне казалось, что Кэнди слишком юна. Очень многое могло бы меня смутить, но ничто не обескураживало настолько, чтобы удержать от немедленного продолжения этих дружеских отношений, и, собственно, с тех пор мы почти не расставались. Были крайне неловкие и мучительные моменты, когда мой брак распался: я вовсе не собирался его разрушать, но был бессилен помешать разрушению. Потребовалось какое-то время на то, чтобы навести порядок во всех этих отношениях; это далось нелегко, и у всех на душе было невесело.

Кэнди была художницей, дружила с художниками, писателями, танцорами и музыкантами, а я с людьми этих профессий сотрудничаю всю жизнь. Это был не только мой, но и ее мир, питавший ее, заполнявший, казалось, ее пространство целиком, а ее время — каждую минуту. Ради денег она трудилась в студии Пола Бэкона, знаменитого дизайнера книжных обложек. Когда мы познакомились, она писала реалистичные картины маслом, но вскоре увлеклась самыми разными стилями живописи и художественного творчества. Она принадлежала к школе, совершенно непохожей на течения, которые я знал с юности, — на тяжеловесный, чисто мужской абстракционизм Марка ди Суверо и Ричарда Серры, которые создавали крупномасштабные мощные работы для публичных пространств.

Творчество Кэнди было намного ближе к манере, например, Роберта Раушенберга: к бессистемному объединению разнообразных материалов. Раушенберг всегда спрашивал себя: «Может ли вот эта штука вписаться в мою картину?» — и всегда отвечал, что может.

Как и Раушенберг, Кэнди, не колеблясь, впускала на свой холст или в пространство работы все, что только можно было там уместить, но следовала своему собственному методу, и ее работы непременно были почти документальными свидетельствами событий. Она находила где-нибудь самые разные предметы: кастрюлю, расплющенную колесами грузовика, или пузырьки от крэка, валявшиеся на улице, или дохлую крысу (Кэнди ее подобрала, сделала чучело и смонтировала на подставке), — находила и спрашивала себя: «Это искусство?» В ее случае ответ формулировался так: «Давайте просто поместим это в раму».