Слова без музыки. Воспоминания

Летом 1990 года, когда мы поехали всем семейством, прихватив Джулиэт и Зака, на Юкатан, Кэнди, как всегда, составляла дневник. Потом мы отправились на Кейп-Бретон, а в конце лета возвратились в Нью-Йорк, в свой дом, чтобы вернуться к рутинной жизни — мы к работе, дети — к учебе.

И тут у Кэнди началось какое-то недомогание. Она говорила, что чувствует усталость. Обратилась к врачу, тот установил, что у нее нет ни болезни Лайма, ни паразитов, прописал витамины и велел ей бросить курить, и она бросила, сменила «Мальборо» на жевательную резинку «Никоретте».

Поздней осенью ей стало немного лучше, и за несколько недель до Рождества мы поехали на десять дней в Санта-Фе, в гости к Руди Вурлитцеру и его жене, фотографу Линн Дэвис (они снимали там дом). По ночам мы иногда ходили на горячий источник, где можно было сидеть в теплой воде и смотреть на звезды: верили, что это поможет исцелиться. Мы думали, что смена обстановки пойдет Кэнди на пользу, но в некоторые дни ей было трудно встать с постели. В то время мы еще предполагали, что ее недомогание вызвано чем-то вроде синдрома хронической усталости, а значит, пройдет далеко не сразу.

К Рождеству мы вернулись в Нью-Йорк, но на новогодних праздниках Кэнди стало хуже. Она продолжала работать и писать картины, но чувствовала себя неважно. Затем настал момент, когда у нее чуть ли не за одну ночь пожелтела кожа, и мы подумали, что это гепатит. В то время в Нью-Йорке находился врач Далай-ламы, и его удалось пригласить, чтобы он поставил диагноз. Через своих многочисленных знакомых я договорился, что он придет к нам домой, он пришел и взял анализ. Он попросил у нее образец мочи, ушел с ним в соседнюю комнату, скоро вернулся. Не стал говорить, в чем дело.

— Принимайте эти таблетки, — сказал он. — Разжевывайте их хорошенько.

Он дал мне примерно дюжину таблеток и сказал, что их следует принимать по одной, раз в неделю.

— А что нам делать, когда таблетки кончатся?

Он поглядел на меня как-то странно:

— Когда это произойдет, свяжетесь со мной.

Позднее я понял: он предполагал, что ее жизнь закончится раньше, чем запас таблеток.

Вскоре мне позвонили и сообщили результаты анализа:

— Мы говорили с тибетским врачом, и он говорит, что у нее рак печени.

Впоследствии я беседовал об этом с кое-какими людьми, спрашивал:

— Как он мог это определить?

— В прежние времена, — сказали мне, — врачи пробовали мочу на вкус. Если в моче есть сахар, значит, печень не в порядке.

Врач был очень опытный, и его анализ полностью подтвердился. Кроме того, врач заранее знал, что ей осталось жить шесть недель. Он не сказал мне об этом, но вскоре нью-йорк-ский лечащий врач Кэнди сообщила нам свой диагноз: он тоже взял анализы, подтвердил, что это действительно рак печени. Кэнди могла бы как-то выкарабкаться, будь это не рак печени, а гепатит.

При содействии моей приятельницы Ребекки, которая годом раньше переболела лимфомой и осталась жива, мы нашли для Кэнди лучшего онколога, и ее положили в клинику Слоун-Кеттеринг на химиотерапию. Она ложилась в больницу на несколько дней или неделю, потом возвращалась домой. У нее начался особый синдром: по ночам она все время ходила туда-сюда. В больнице шла гулять, постоянно бродила по коридорам. Это реакция на химиотерапию, уже известная науке. А дома она всю ночь напролет писала картины.

Когда жизнь висит на волоске, человеку всегда хочется верить в счастливую развязку, но в нашем случае мы лишь выдавали желаемое за действительное. Если бы я рассуждал трезво, то осознал бы: «Нет, ничего не помогает». Но меня даже не посещала такая мысль. Лишь спустя много лет меня осенило, что ее болезнь была, собственно, воплощением нашего страха перед разлукой — этот страх в конце концов воплотился в реальность, просто не так, как мы ждали. Но тогда я ни разу не подумал: «Вот оно, то, чего мы боялись».

Расскажу о последних неделях жизни Кэнди: она выписалась, пробыла дома около двух недель, последний раз легла в больницу и больше уже домой не вернулась. В эти две недели дома она безостановочно писала картины: наверно, всего около восьмидесяти, по пять-шесть за ночь. Она писала картины, а потом поднималась наверх и ложилась спать. По утрам я спускался посмотреть, что она написала, и обнаруживал все эти новые картины: сразу восемь, развешанные двумя горизонтальными рядами, четыре наверху и четыре внизу.

Она назвала эту серию «Сосуды». Писала она акварелью на бумаге, на листах 18×24 дюйма. На каждой картине был изображен один сосуд: миска, стакан, чашка или кувшин. Некоторые походили на древнегреческие вазы. «Сосуд» всегда стоял на горизонтальной черте в нижней части картины, словно бы на сцене. На многих картинах в верхних углах — справа и слева — было что-то вроде раздвинутого театрального занавеса, часто с полосками краски, которые роняли капли прямо на «сцену». Фон мог быть спокойным или тревожным, на большинстве картин он был закрашен одной краской — насыщенного или блеклого оттенка, красной, голубой, желтой, серой или зеленой.