Слова, которые исцеляют

Во время ее уроков по составлению букетов я ладила с ней лучше всего. Она учила меня, как располагать цветы в вазе, советовала выбирать сосуды в зависимости от гибкости стеблей. Она показывала мне, что какие-то комбинации составить сложно или вообще невозможно из-за нежности некоторых цветов, не соответствующей строгости других.

По утрам мы обязательно проводили часть времени в огороде, пахнущем сельдереем и помидорами.

Овощи – какие драгоценные предметы! Баклажаны, дыни, тыквы, горький перец, помидоры, огурцы, бобы, кабачки, фасоль – все свежие, зрелые, пышущие здоровьем, ярко или тускло блестевшие в глубине своих больших листьев. Петрушка, морковь, брюква, репа, салат, лук, шнитт-лук, дягиль – все они, красиво разложенные зелеными грудами, гладкие или колючие, распространяли запах здоровой пищи, семейного стола, спокойствия, тепла. Цветы чеснока на концах длинных стеблей выставляли напоказ свой нежно-розовый цвет над красным, фиолетовым и зеленым.

Затем следовали деревья – апельсины во все четыре времени года, мандарины, лимоны, грейпфруты, мушмула. Под ними, там, где еще сохранялась прохлада ночи, мы останавливались, чтобы полакомиться сочным фруктом.

В сезон фиалок мы всегда завершали свою прогулку, пройдя по широкому тенистому участку, где они цвели, и составляли из них круглые, приятно пахнущие букеты. Длинные руки матери проворно искали и находили цветы под широкими листьями, окропленными росой.

VI

Французский Алжир пребывал в полной агонии. Было время, когда, как утверждают специалисты, войну в Алжире выиграли, с военной точки зрения, французы. Лучшие наши солдаты, те, которых только что жестоко били в Индокитае, организовали в здешних каменистых горных местностях большое побоище: мальчишки из контингента, молодежь из Сен-Мало, Дуэ, Роанна и из других мест (всех будут клеймить каленым железом, как животных больного стада), в шлемах, сапогах, с автоматами, на бронемашинах, получили приказ соревноваться в том, кто убьет больше алжирских партизан, худых и фанатичных. Дети Франции гибли в рукопашных боях, выблевывая свои кишки и свой патриотизм, другие гибли еще страшнее. В конце концов бойня закончилась потому, что не осталось бойцов. Алжирские партизаны, те, которые смогли вырваться невредимыми, бежали в города, где становились героями и где, как в сказках, слова, вылетавшие из их уст, превращаясь в бриллианты и розы, звучали и во дворцах, и в простых кварталах.

Итак, битва триколора закончилась. По мнению французского министра обороны, в Алжире уже не было войны. Сюда не направлялись ни орудия, ни снаряды, ни пулеметы, ни гранаты, ни напалм. Во внушительной конторской книге французской экономики царила полная безмятежность, ибо ямы, электроды, удары кулаками по морде, удары ногами в живот и по яйцам, папиросы, погашенные о соски, и пулеметные очереди – все это здесь казалось чепухой. Пытки не принимались во внимание, а следовательно, не имели никакого значения, не существовали. Пытки существовали лишь в воображении и не представляли собой ничего серьезного.

Но что бы ни говорилось, французский Алжир находился в бесславной агонии, в полном упадке, в мерзости и крови гражданской войны, потоки которой струились с тротуаров на дорогу, вдоль швов между цементными плитами, привнесенными цивилизацией. Это был предел подлости, неистовый отпор арабов, их жуткие методы расплаты: разорванные на куски тела, отрезанные половые органы, повешенные зародыши, свернутые шеи.

Мне кажется, что внутреннее Нечто укоренилось во мне навсегда, когда я поняла, что мы уничтожаем Алжир. Ибо Алжир был моей настоящей матерью. Я несла его в себе так, как ребенок несет в своих венах кровь своих родителей.

Какой караван я тащила за собой по всему Парижу в глухой переулок! Какую абсурдную свиту! В то время как искромсанный Алжир демонстрировал на весь свет свои инфицированные раны, я воскрешала в себе страну любви и нежности, землю, благоухающую жасмином и пахнущую жареными яствами. Я «приводила» к доктору рабочих, служащих, слуг, населявших мое детство! Всех тех, кто сделал из меня маленькую девочку, способную смеяться и бегать, способную стащить с подноса старого Ахмеда горошину нута или плод инжира, умеющую петь Ларулилу, способную танцевать в такт арабским барабанам, умеющую готовить румяные блины и наливать чай с мятой.

В городе, как и на ферме, я была одиноким ребенком. Мать после утренней мессы шла заботиться о своих бедных в городских диспансерах или в сельских шатрах, покрытых верблюжьей шерстью. Она возвращалась лишь вечером, уставшая, изможденная. Весь день она делала уколы и перевязки, слушала стоны и благодарности, щедро во имя Всевышнего дарила терпение, внимание, знания и любовь. Она тайно крестила умирающих: «Да воздастся…».

Когда она возвращалась домой, то не чувствовала ничего, кроме желания спать, у нее оставался лишь инстинкт исполнения долга, и то чуть-чуть, и не оставалось ни капельки терпения. Мне, счастливице, которой повезло жить с ней под одной кровлей, не было никакой пощады за мои слабости.