Слова, которые исцеляют

– Если бы ты видела страдания, которые видела сегодня я, ты упала бы на колени и молилась Богу, благодаря его за то, что он дал тебе все, что у тебя есть.

– Когда у кого-то появляется шанс иметь то, что имеешь ты, ему остается лишь одна стезя: прославлять Господа, помогать другим и не думать о себе.

– Если бы ты прожила хоть день так, как живут бедняки, которых я ежедневно посещаю, ты бы поняла, какое счастье ходить в школу, и всегда была бы первой в учебе.

– Если бы ты знала, что такое не иметь обуви, ты бы заботилась о своей (то же она говорила о платьях, пальто, пуловерах и т. д.).

– Есть люди, у которых совсем нет еды, – доедай то, что у тебя в тарелке, не ковыряй кашу, съешь до конца всю печень!

Она достигла такого уровня преданности делу и великодушия, что я не могла с ней равняться. Ее доброта, ежедневное жертвование собственной жизнью поднимали ее так высоко надо мной, что я приходила в отчаяние.

Тогда я направлялась на кухню, в конюшни, в сад или подвал, и там у меня получалось жить. Там я встречала тех, кто скрашивал мое существование, тех, кого я любила, и кто, в свою очередь, любил меня.

Без них, я знаю, я закрылась бы в своей скорлупе, все мои выходы были бы заткнуты моей неспособностью нравиться матери, быть любимой ею, невозможностью понять ее собственный мир, моей уверенностью в том, что я плохая и некрасивая.

К счастью, благодаря разводу родителей и занятиям матери у меня не было по-настоящему семейной жизни. В раннем детстве в течение всего дня я видела только свою Нани, – нежную, но некрасивую испанку. Она дарила мне всю свою любовь, которую не могла отдать какому-нибудь кабальеро из ее грез. Она покрывала меня поцелуями и качала, напевая Madre mia или Povrecita и Aiе, que guapa! У нее были три сестры, и все они были служанками и белошвейками у матери и у бабушки, жившей на верхнем этаже. Жаннетт, самая младшая из них и самая симпатичная, без устали готовилась к конкурсам танго. Еще каждый день она устраивала репетиции народного танца фанданго, хлопая руками, щелкая кастаньетами и пятками и вскрикивая резкими голосами: «Оле!» При помощи ручки она приводила в действие старый фонограф, спрятанный в бельевом шкафу, и вместе со своей сестрой Элиз, которая исполняла роль кавалера, занималась на счет «раз-два, раз-два-три» хореографией, состоящей из мудреных поворотов, опасных вращений и быстрых движений вперед, оканчивающихся внезапно на одной ноте в полной неподвижности, с одной ногой, отведенной назад, с окаменевшим профилем, повернутым к кавалеру (который устремлял свой взор в бесконечность), с рукой Жаннетт, которую поднимала к потолку Элиз, вкладывая в это движение всю свою силу.

Хотя меня и не просили об этом, я никогда не рассказывала об этих репетициях матери, которая вечером возвращалась прекрасной, но усталой и печальной. У входа на подносе для писем она оставляла молитвенник и мантилью, которые она вновь брала с собой на следующий день, чтобы пойти на утреннюю мессу. Нани боготворила ее. Она служила у нее еще в то непостижимое для меня время, когда мать жила вместе с отцом. Нани знала все. Как только мать возвращалась домой, атмосфера сгущалась, становилась спокойной, но немного драматичной. Я ужинала в столовой, ела очень аккуратно, чтобы доставить удовольствие матери и чтобы она не делала замечаний Нани, которую в другое время дня не слишком волновало, веду я себя правильно или нет. Фактически мать приходила проверять, как я ем. Затем я ложилась спать и ждала ее поцелуя на ночь.

Мне часто случалось слышать, как она всхлипывает в своей комнате. Через дверь доносился слабый шелест скомканной тонкой бумаги, смешанный с тихими рыданиями, а иногда слабый стон: «О, Господи, Боже мой, Господи, Боже мой!» Я знала, что она раскладывает на кровати реликвии моей умершей сестры: туфельки, пряди волос, детскую одежду. Нани реагировала на это так, будто находилась в церкви, клала поклоны, бормотала молитвы, в глазах ее стояли слезы. Что касается меня, то душа моя была черствой, как камень. Обычно в такие вечера – как и в случаях, когда я случайно проглатывала косточку и боялась, что внутри меня вырастает дерево, – меня выташнивало всем, что я съела на ужин, и когда мать приходила пожелать мне спокойной ночи, я плавала в жидком супе и в комочках пудинга. Она звала на помощь Нани. «Тебе не кажется, что у девочки слишком частая рвота?» Они были вынуждены еще раз мыть меня, менять рубашку, и в то время как Нани вновь застилала кровать, я засыпала на руках матери. Я все еще помню, как приятно было уснуть, прижавшись к ней, в ее запахе, в ее тепле.