Словацкая новелла

Она грустно посмотрела на меня.

— Мы с тобой ходили вместе, и я мечтала полюбить кого-нибудь похожего на тебя, — он будет все время молчать, а я не буду его понимать. Но, не понимая, буду очень любить, так же, как тебя, и огорчаться из-за его усталости!

Я смотрел на нашу дочь, но мой взгляд не мешал ей, и она продолжала:

— Женщина должна огорчаться из-за усталости мужа, но не обязательно должна понимать его! Быть может, это неверно, отец, но тебя ни одна женщина не понимала!

У нее на глазах выступили слезы.

— И Феро был таким, я его тоже не понимала. И у него были заботы, и он уставал, только не позволял это замечать, ты знаешь, как это бывает, — воскликнула она. — Уставал, а меня считал легкомысленной женщиной, и потому я хотела иметь от него ребенка!

Она вытерла глаза.

— Мартину я тоже говорила, что не понимаю тебя и очень люблю! — Она затянулась сигаретой. — Поедем еще раз на Рогач, но только вдвоем! И еще раз обо всем поговорим! — Она посмотрела на рукава своего халата и вздохнула: — У меня весь день такие сухие ладони!

— Мама никогда не любила тебя. Видишь ли, она вообще не умеет любить. Не осуждай ее за это! Ты знаешь, так же как я, что ей надо, чтобы ты ее любил, всегда был подле нее, но это еще не любовь, отец! Заметил ты, какую пустоту оставляет всегда после себя наша мама? Пустота остается, даже когда перестаешь говорить с нею и уходишь. Я другого слова не могу подобрать, только «пустота». Это потому, что она хочет всего, а сама ничего не дает и не умеет давать! И тебе никогда не заполнить пустоту, которую она после себя оставляет, ты будешь вечно только проваливаться в нее. Вот говорю тебе это и вспоминаю что-то странное: помнишь, как мы караулили маму? Я так отчетливо все помню…

Помнишь, мама терпеть не могла подтяжки, которые ты носил? И сказала тебе об этом. А когда ты хотел завести пояс… Нет, это было бы похоже на клевету. Не верь тому, что мама не любит тебя, все равно она для тебя совершенство. Понимаешь? И ее совершенство будет всегда выглядеть как любовь, потому что ей постоянно надо видеть тебя. Для нее никогда не будет иметь значения, что ты делаешь, устал ли ты, вообще ничто; ей только надо, чтобы ты был рядом. Наша мама несчастна, но она в этом не виновата! Мне не следовало это говорить? Ведь ты был все время так счастлив с нею! И оставайся счастливым, хоть я тебе все это и сказала! Я не могла не сказать! Одно время я думала, что она притворяется любящей тебя. Как тебе кажется, притворяется она? Ей просто необходимо видеть тебя… Куда ты собрался, отец? Я тебя не отпущу! Если хочешь, мы можем пойти вместе, но…

Я перебил нашу дочь — знал, что «Дунай» еще открыт, и сказал Магде, что у меня срочное дело, но я вернусь.

— Куда же ты ждешь? — спросила она.

— Иду купить рубашку. Эта у меня грязная, а другой я с собой не захватил.

Она с недоумением посмотрела на меня.

— Мне нужна белая рубашка, ты ведь знаешь, у меня только клетчатые, — продолжал я и закурил сигарету.

Как счастливо улыбнулась наша дочь!

— Белая рубашка, — громко повторила она. — Замечательно! Знаешь что? Тебе надо купить еще какой-нибудь пиджак. Этот уже… его необходимо отдать в чистку! Ты должен быть франтом, отец!

Я рассмеялся.

— Как это на тебя похоже! Задумаешь что-нибудь — и немедленно вынь да положь! Приходи потом показаться. Да, чуть, не забыла, Петер писал мне, что сегодня приедет. Пойдем его встречать. Отлично! Но поторопись, не то закроют магазины!

Итак, ты меня никогда не любила? А знаешь, я подозревал это, собственно, был убежден, но не разрешал себе думать об этом, потому что считал подлостью подозревать тебя. Ведь когда я начал ухаживать за тобой, ты сама сказала, что я никогда не сумею установить, любишь ли ты меня. И теперь мне кажется, что ты даже не пыталась полюбить.

Продавщица, которую я попросил дать рубашку, уставилась на меня я нелюбезно спросила:

— Какую рубашку?

Я ответил, что белую. Она принесла нейлоновую. И опять измерила меня взглядом. Я купил эту нейлоновую рубашку, а несколькими этажами выше получил и пиджак. Все это я положил в машину и свернул в темный переулок. Одно только было там неудобно: я не мог хорошенько рассмотреть, где булавки, которыми сколота рубашка, кроме того, у меня тряслись руки, когда я разворачивал ее, поэтому переодевание продолжалось довольно долго. Надев рубашку, я завязал галстук, сменил пиджак и переложил в него все документы и разную мелочь, которую ношу при себе. Лишь потом я завел мотор и решил, раньше чем ехать к Магде, выпить двести граммов вина. И кого же я встретил «У францисканцев»? Тычко, которого разыскивал сразу после приезда из Нижней. Он сидел с какой-то компанией. Не помню, о чем Тычко меня расспрашивал, но он вдруг протянул обе руки к воротнику моей рубашки и вытащил оттуда булавку.

— Она тебя, вероятно, колола.

Он отбросил булавку. Я так и не поздоровался и не попрощался с ним.

Ты сидела за столом и рассматривала свои ладони. Помнишь? Я хотел обнять тебя и попросить прощения, потому что любил тебя.