Словацкая новелла

— Ого! А вон там сидит паренек, которому я в прошлую субботу по зубам съездил. — И он вызывающе оскалил свои крепкие, ослепительно-белые зубы.

— А с него как с гуся вода, — отважно бросил Йожо, очевидно, самый молодой из всех, и процедил сквозь зубы, как бывалый мужчина: — А все из-за бабы!

— Баба есть баба, добра от нее не жди, — заметил «патрон Матей», — особенно если хватишь лишку.

Кельнер поставил на стол два кувшина белого вина. Оно чуть заметно отливало зеленым. На двух тарелках разложили закуску — поджаренный хлеб и колбаски.

— Пусть живет, кто пьет! — ухмыльнулся подвижный Феро и поднял кувшин. Он наливал полно и щедро, как человек, у которого и сила есть, и деньги, и этот «божий дар» карпатских склонов. Вино, булькая, лилось в бокалы, проливалось мимо, образуя лужицы, благоухало крепким, чуть кисловатым ароматом, мешавшимся с запахом чеснока, хрена и свежезажаренных колбасок.

— Иди-ка сюда, старый, — крикнул Яно тощему сгорбленному цыгану со скрипкой под мышкой. Откуда-то из другою конца зала цыган проталкивался меж столов, над которыми висел густой, спертый, прокуренный и душный воздух. — Иди-ка, сыграй нам!

Приблизившись к нашему столу, цыган настроил скрипку и склонился в учтивом поклоне.

— Смотри, с чувствам играй, — добавил Яно сквозь зубы, — с душой играй, черт тебя подери. А не то…

Но Феро уже затянул резким мальчишеским, от натуги диковатым голосом:

Теки, водица, потихоньку,
теки, водица, теки…

— Знаете, — Йожо наклонился ко мне, и губы у него оттопырились еще больше, — это песня Мишо Рандака, того самого, кого нет здесь.

Я спросила, что с ним, работает или на свидание пошел.

— Н-да, свидание, ничего себе свидание! — буркнул Яно, и в это мгновение я представила себе, каков он бывает, когда ему приходит охота пересчитать кому-нибудь зубы.

Узкое, длинное цыганское лицо Матея вытянулось еще больше.

— Нынче после обеда были мы у него. Тубик он, в больнице лежит. Худо ему, парнишка молоденький. Даже в армию не призывался.

— Тихоня такой, неприметный, а изюминка в нем была, золотые были руки у дьяволенка, — обронил Курачка, и голос его задрожал на самых низких регистрах.

— Был, была, были! Ну какого черта вы говорите о нем, как о покойнике, — проскрежетал Яно, еле сдерживаясь. — Ведь мы же его вызволим оттуда. Не так ли?

— Нам и в голову не приходило такое. Хлопчик молоденький, ловкий, проворный. Никто ни в карман, ни в брюхо к нему не заглядывал, всяк ведь по своему разумению живет, — высказался Матей.

— Вот это-то как раз и плохо! — Густо, младший в бригаде, из колючих, видно, так весь и ощетинился. — А еще коллектив называется! Образцово-показательная бригада! Товарищ под носом чуть не окочурился, а им, видите ли, в голову не приходило!

— Не ершись! Семьи у вас нет, забот никаких, ни жены, ни детей, могли бы, кажется, не упустить его из виду… — проворчал Феро. Но по голосу чувствовалось, что он и сам не уверен в своей правоте.

— Вот он как — все тотчас и выложил! И про жену, и про детишек, и про то, что для таких бригада — только показуха!..

Наверно, вино ударило Йожо в голову и уже оказывало свое действие.

— Хороша бригада! — распалился он. — Ты как собака можешь околеть возле друга, а он и не заметит! — Йожо грохнул кулаком по столу.

— Да ну вас, ребята, ведь мы же не за тем здесь собрались. Ведь вы же друг за друга жизни не пожалеете. Ну и будет, будет, — уговаривал ребят Матей, кладя свои большие, как лопаты, загорелые руки на горячие головы и спины товарищей. Он был единственным, на кого вино не действовало, будто где-то внутри у него была устроена железная преграда, через которую в мозг не проникала ни одна капля спиртного.

— Мы же бригада социалистического труда! Мы же боремся за это звание! — бил себя в грудь Яно. — Бри-га-да! Вы понимаете, что это значит?!

Это и в самом доле была бригада, две смены, которым принадлежала «старуха». Кроме Тоно Курачки, братиславца, никто из ребят в городе не жил. Правда, Яно в конце прошлого года завод выделил городскую квартиру, но он был деревенский, из Загорья, как и все остальные, и каждое утро ездил поездом на работу.

Мишо Рандак, лежавший теперь в больнице, тоже каждый божий день ездил в город на поезде. Как и все, он влезал на своей станции в вагон и подсаживался к товарищам; до Братиславы они обычно успевали сгонять две партии в «очко», больше не выходило. Нужно было успеть протиснуться к выходу, взбежать быстрее других на виадук, чтобы в числе первых поспеть на автобус, где изо дня в день повторялось одно и то же: страшная давка, и тут же то шутка взовьется, то раздастся смех или брань — все зависит от того, кто сядет первым.

В общем так начиналось утро, потом тянулся рабочий день, и никому даже в голову не приходило поинтересоваться, что берет с собой Мишо на завтрак и на обед. Ну кто станет ни с того ни с сего допытываться у паренька, что он ест дома, где спит или, к примеру, какая печаль его гложет-гнетет?