Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой

С виду это был теперь уже взрослый воробей. Каждое утро наблюдал я за ним со страхом в душе. Вспорхнув ко мне на постель, он неуклюже путешествовал по одеялу, сохраняя равновесие с помощью растопыренных крыльев. Доскакав до подушки, он начинал щипать меня за ухо. Его ничуть не пугало, когда я поспешно поднимался и шел за кормом, чтобы потом угощать его с пальца размоченными в молоке крошками. Обычно он ел с величайшим аппетитом, потряхивая головкой, если на клювике налипал склизкий комочек. Насытившись, воробьишка начинал порхать по комнате. С книжной полки он перелетал в противоположный угол и на горьком опыте учился распознавать стены. Иногда он присаживался на верхний край картины, но больше всего ему нравилось покачиваться на абажуре лампы, висевшей у самого потолка. Часто отдыхал он на верхней перекладине оконной рамы, вытягивая шейку то по направлению ко мне, то в сторону сада, где гомонили другие воробьи. Каждую минуту я ожидал, что он расправит крылья и вылетит в сад. Но на это он никак не мог отважиться. С окна он возвращался на абажур, где сидел, нахохлившись, и щурился, поглядывая на меня.

Однажды я нарочно вышел из комнаты и вернулся через некоторое время, торопясь узнать, не расхрабрился ли мой воробей? Но с абажура меня приветствовало задорное чириканье. Как-то, сидя за письменным столом, я неожиданно почувствовал, что он опустился ко мне на плечо и сразу же легонько ущипнул за ухо. Я рассмеялся и накормил воробьишку. Всяких благодарностей, как это принято в человеческом обществе, он не признавал. Наевшись, он сразу же принимался порхать по комнате, то подлетая к висевшей на стене картине, то садясь на этажерку, где норовил обгадить книгу, что, видимо, доставляло ему особое удовольствие.

В один прекрасный день, когда сад был залит ярким солнцем, он впервые опустился на подоконник. Я ждал, что будет дальше. Вытянув шейку и повернув головку набок, он с любопытством рассматривал мир, помаргивая маленькими глазенками. Вероятно, все было ему внове — деревья, солнечные блики в зеленых листьях и травах, дальние поля и белая колоколенка церкви Святого Духа. Я подумал, как, должно быть, все это многоцветье играет и переливается у него перед глазами, зачаровывает, кружит голову. Словно не веря собственным глазам, он слегка повернул шею и оглядел комнату. Его обдавало солнечным теплом. От блаженства он широко расставил ножки, расправил крылья и весь трепетал в каком-то волнении. В нем пробуждался инстинкт. Но пробудился еще не совсем, потому что вскоре воробьишка с окна перепорхнул на абажур, откуда удивленно поглядывал вниз, то закрывая, то открывая глаза. Но долго он там не выдержал. Я снова увидел его на подоконнике. С яблони прилетел взрослый воробей и стал кружиться возле окна. Малыш, видимо, испугался его, стремглав упорхнул в глубь комнаты и уселся на абажуре. Новые впечатления, вероятно, совсем его ошеломили. Некоторое время он, как безумный, носился по комнате, наталкиваясь на стены, возле которых потом судорожно бился, стараясь удержаться в воздухе.

Каждый день начинался одинаково. Едва на рассвете я открою глаза, а Малыш уже пощипывает меня за ухо, напоминая, что пора завтракать. Мне было непонятно, почему он сам до сих пор не подбирает крошек. Я раскладывал их на полу, на шкафу, на окне, где он больше всего любил сидеть, — он не обращал на них никакого внимания. Но стоило мне щелкнуть языком, как он сразу же садился ко мне на плечо в ожидании кормежки.

Удивляюсь, почему люди не жалуют воробьев. Конечно, они не певчие птицы, но по своему темпераменту превосходят всех других пернатых. Может, это оттого, что их слишком много; ведь по той же причине, случается, и человек не выносит человека. Может, людей отталкивает полная безнравственность насмешливых и задиристых крикунов, которым нет никакого дела до крестьянской и мещанской морали?