Словесное древо

могуществом в слове и всем своим существом производил впечатление рачительного

садовника в великом таинственном вертограде — мире, в жизни, в человечестве.

Умер сей человек и похоронен бренно. Но не умер его образ в сердцах

признательных братьев. Из поколения в поколение, в дремучих избах, в пахотных

невылазных упряжках, витает бархатная птица — нежная печаль об утрате. И чем

длительней и четче вереницы десятилетий, тем слаще и нестерпимее алчба заглянуть

Туда, Где Он. И вот:

Раступися, мать-сыра земля, Расколися, гробова доска, Развернися, золота парча,—

Ты повыстань, красно солнышко, Александр — свет-Ошевенския! Не шуми ты —

всепотемный бор. Не плещи, вода сугорная, И не жубруй, мала пташица. Не бодайся,

колос с колосом, Дым, застойся над хороминой: — Почивает Мощь нетленная В малом

древе кипарисноем, — Одеялышком прикутана, Чистым ладаном окурена: Лапотогное

берёстышко. Клюшка белая, волжоная...

Вот и всё наличие мощей, — берёстышко от лаптя да верхняя часть посоха,

украшенная резьбой из моржовой кости. Народ, умея чтить своего гения, поклоняясь

даже кусочку трости, некогда принадлежащей этому гению, никогда понятие о мощах

не связывал и не связывает с представлениями о них, как о трех или четырех пудах

93

человеческого мяса, не сгнившего в могиле. Дело не в мясе, а в той малой весточке

«оттуда», из-за порога могилы, которой мучались Толстой и Мечников, Менделеев и

Скрябин, и которой ищет, ждет, и — я знаю - дождется русский народ. Какую же

нечуткость проявляют те люди, которые разворачивают гробницы с останками просто

великих людей в народе! (Позднейшие злоупотребления казенной, никонианской

Церкви в этой области отвергнуты всенародной совестью, а потому никого и ни в чем

не убеждали и убеждать не могут.) Народ хорошо осведомлен о том, что «мощь»

человека выявлена в настоящий век особенно резко и губительно. Лучи радия и чудови-

ще-пушка, подъемный кран и говорящая машина — всё это лишь мощь уплотненна в

один какой-либо вид, ставшая определенной вещью и занявшая определенное место в

предметном мире, но без возможности чуда множественности и сознательной жизни,

без «купины», как, определяя такое состояние, говорят наши хлысты-бельцы. Вот

почему в роде человеческом не бывало и не будет случая, чтобы чьи-нибудь руки

возложили воздухи на пушечное рыло или затеплили медовую свечечку перед

гигантским, поражающим видимой мощью, подъемным краном.

По тому же нетленному закону, по какому звук-звон становится «малиновым», т. е. с

привкусом, ароматом и цветом малины, и порождает во внемлющем образ

златоствольного, если звук исшел из металла, и павлиньего, если звук вытек из

животных струн, полного гроздий сада, и человек преобразуется как в некое древо сада

невидимого, «да возрадуется пред ним вся древа дубравные», как поется в чине

Великого пострига.

Плод дерева-человека - «мощи», вызывающие в людях, животных и птицах

(медведь св. Серафима, рыбы и лебеди Франциска Ассизского) музыкальные образы,

по постригу «Великое ангельское воображение», и тем самым приводящие их «во врата

Его во исповедании, во дворе Его в пении». Виноградные люди существуют в мире

розно, в церквах и в кораблях обручно, в чем и сердце молитвы: «Призри с небеси и

виждь, и посети виноград сей, и соверши и его же посади десница Твоя». Отсюда и

«вино внутренне», «пивушко», сладость исповеди и обнажения:

«Како первое растлил еси девство свое, со отроки или с женами, или с девицами,

или с животными чистыми и нечистыми, не палил ли свещи на ядрах, калениема

железными, углием не сластил ли, бичеванием, распятием и прободением себя в ребра

— от ярости похот-ныя?..». Блажен, обладающий властью слова, которая не

побеждается и гробом: «Видяще мя мертва, любезно ныне целуйте, друзии любов-нии

и знаемии! Тем моление творяще: память совершайте ими, яко да покоит Господь дух

мой».

И память совершается, не осыпается краснейший виноград, благословенное древо

гробницы, хотя бы в ней обретались лишь стружки, гвозди, воск и пелены. Стружки с

гвоздями как знак труда и страстей Христовых; воск как обозначение чистоты плоти и

покрывала как символ тайны. Из алкания, подобного сему, спадает плод и с уст русских

революционеров:

Добрым нас словом помянет, К нам на могилу придет.

>

Если не прощается хула на Духа жизни, то не останется не отмщенной и поруганная

народная красота. Под игом татарского ясака, кровавой кобылы Биронов и Салтычих,

человекодавов и неусыпаю-щего червя из александровских «третьих отделений», народ

пронес неугасимым чисточетверговый огонек красоты, незримую для гордых взоров

свою индийскую культуру: великий покой египетского саркофага, кедровый аромат

халдейской курильницы, глубочайшие цветовые ощущения, претворение воздушных

сфер при звуке в плод, неодолимую силу колыбельной песни и тот мед внутренний,

вкусив которого просветлялись Толстые, и Петры Великие повелевали: «Не троньте

94

их». (Слова Петра о выгорецких олонецких спасальцах.) Тайная культура народа, о

которой на высоте своей учености и не подозревает наше так называемое общество, не

перестает излучаться и до сего часа. («Избяной рай» - величайшая тайна