Словно ничего не случилось [litres]

Фрейя толкает меня в бок. У нее в руках бутылка сливочного ликера. Я смотрю на ее лицо, оно все – одна улыбка, волосы влажные после купания, на щеках розовые помехи. Бретельки купальника распустились, и треугольники грудей подвисают, как груши в упаковочной сетке. В пупке – камень, как сверкающая точка в конце предложения. Согласна.

Нужны три стакана, я иду за ними, три шага – как долгая дорога, отшаркиваю от Дилана в пространство микроскопической, словно для гномов, кухни. Гарнитур чуть больше тех, что родители установили в саду, когда мне было восемь. Неужели с тех пор я не выросла? Я не знаю, как взять три стакана как два. Я тасую их в пальцах и так, и эдак, но они толкаются, стукаясь глухим перезвоном, упрямые и накрененные, кажется, что я жонглирую тремя кувшинами, причем полными. Наконец я растопыриваю пальцы и плюю на эстетику. В конце концов они нужны только для того, чтобы из них пить. Я бесшумно ставлю их на стол, я устала с ними бороться, и они замерли – молчаливые пустоты в ожидании потопа.

Гитара отставлена, мы садимся за стол. Обстоятельно и не торопясь, словно три мудреца, которым предстоит решить, где разбить новый город и на каком из холмов установить крепость, из которой они станут править. Дилан разливает ликер, и мы пьем чуть быстрее, чем должны, и медленнее, чем нужно.

Между нами провисает тишина. Она прокрадывается с пляжа, оголяя нервы, лаская кожу, гулко отдает от стен шум океана, скребет по дну домика вереск, поднялся ветер. Занавеска вспыхивает белым флагом и опадает. Мы закрываем окно, законопачивая себя в ночном маринаде. Через стенки просачивается пустота. Соседние дома заперты, они необитаемы, если не считать жильцами летнюю мебель и сверчков. Только наш домик пульсирует, дрожащей лучиной поддерживается в нем жизнь, усилиями надетых впритык телес и невысказанных мыслей.

«Мне придется лечь на кушетке», – произносит Фрейя, делая упор на втором слове. Уронив голову на стоящие вертикально руки, она смотрит вниз, удрученная какой-то мыслью, и мысль эта выливается из ее лба прямо на стол, как из наклоненной чугунной чаши, которую она удерживает из последних сил. Дилан сверлит взглядом эту чашу, а потом переводит взгляд на меня, словно я проводник и должна указать ему дорогу.

«Я думала, мы не будем ложиться», – отвечаю я.

Я и правда думала, что мы будем сидеть всю ночь за столом, играть в карты и слушать музыку. Но Фрейя демонстративно зевает, ее одолевает сон, она непрестанно потягивается, как будто хочет раздвинуть стенки домика и сделать его шире. Гуттаперчевая куколка, запертая в картонной коробке. «Где тогда ляжем мы?» – Я пожимаю плечами. Фрейя кивает на пол. «Тут есть спальный мешок. Расстелем его, будет как матрас». В подтверждение своих слов она убирает стаканы, складывает стол, поджав ему ножки, прислоняет к стенке, потом лезет под кушетку и выдвигает ящик. На свет является мягкий мешок на длинном шнурке – как рот по всему периметру головы. Она тянет за змейку, и спальник распадается на раздвоенный мягкий язык, простеганное дышло мягко оседает на пол. Нас обдает запахом прелой ваты. Сверху летят две подушки, Фрейя швыряет их, словно из катапульты, согнувшись под кушеткой. Наконец спальное место готово, и комната вмиг становится требовательной. Теперь в ней как будто запрещено находиться вертикально. Дилан послушно сползает на матрас, не забыв прихватить гитару. Теперь я смотрю на него сверху вниз и воображаю, что он – прекрасное насекомое, которое я никогда бы не решилась раздавить. Фрейя плюхается рядом с ним и подлезает под гриф гитары так, что внешняя сторона запястья Дилана упирается ей в грудь. Теперь при каждом движении по грифу, при каждом переборе его рука скользит по ее коже, задевая вязку купальника. Какой длины должна быть игла, чтобы пришпилить насекомое такого размера?

Я начинаю чесаться. Песок налип на кожу и раздражает ее, не давая дышать. К тому же кроме душа мне требуется по нужде. Я встаю и подхожу к двери, обернувшись, оглядываю их, утверждая себе право запомнить расположение фигур: Фрейя помахивает ногой в такт музыке, Дилан смотрит в потолок как во время молитвы, перекрест гитары словно фиксатор на смертельно опасной карусели, который никого не удержит. Я ненавижу свой мочевой пузырь. Из-за него я вынуждена сделать шаг назад. Выйти наружу в ветреную пустошь. Пережить ночной катарсис, сплавиться по реке отчуждения. И все же я делаю шаг – и зачем-то закрываю за собой дверь.

Туалет расположен в другой стороне пляжа. Квадратное здание, облепленное плиткой, с одним входом и выходом. Мужской и женский одновременно. Я не знаю, кто я в эту минуту, он или она. Наверное, я – это они.