Словно ничего не случилось [litres]

Мне хочется оглянуться, кажется, что с момента, как я переступила порог, внутри случилась буря: мебель повержена, занавесь сорвана, посуда опрокинута. Мне страшно посмотреть туда, я боюсь увидеть мешанину, боюсь, что у меня случится цветовая слепота, и все покажется хаотичным нагромождением пятен, и для того, чтобы отделить одно от другого, мне придется долго и больно щуриться. Мне мешает занавеска. Ее причудливый узор служит калькой, вроде тех, какими прокладывают листы в фотоальбоме. Они матируют реальность для того, чтобы ты мог подготовиться к тому, что увидишь. Тот, кто придумал такие кальки, точно знал, что смотреть на фотографии иногда очень больно. Там живут мертвые и умирают живые. К этому процессу должно подаваться дополнительное время, как дополнительная порция соуса в ресторане.

Завитки и скругления мельтешат в моих глазах, и я делаю перефокусировку – с переднего плана на дальний. Ничего не изменилось. Матрас на месте, сантиметры не сократились, пространство не разверзлось. Дилан извлекает звуки из инструмента, его острый подбородок ищет удобное положение, шея двигается сама по себе. Фрейя тянется вбок за бутылкой, ее движение неверно рассчитано, и бутылка падает на пол, липким кремом тянутся последние капли ликера. Я вижу, что Фрейя удручена: она хотела допить последнее, а теперь оно принадлежит полу. «Выпивки больше нет», – думает она.

Я влезаю в шлепки, мне в спину бьет прямоугольник света, и я понуро бреду к душевым, без фонарика и надежды. Поход в туалет всегда был для меня тратой времени, не нуждой, а прихотью моего организма, которая выдернет тебя из самой сладкой дремы, прервет самое горестное проживание. Иногда поход в туалет – спасение, иногда – погибель.

Я увязаю шлепанцами в песке и кажусь себе грузной и неповоротливой. Ноги тяжелые, и мне приходится тащить их, словно они невесть какой ценный груз. Я не могу отбросить их и взлететь, подобно птице, моя участь черепашья – ползти, оставляя глубокий, тянущий след, похожий на рытвину. Иногда ноги несут тебя, иногда ты их, с этим нужно примириться. Я непрерывно оглядываюсь. Домики в ряд – сплошь темные, и только в одном теплится что-то похожее на жизнь.

Надо торопиться, ветер усиливается.

По ногам бьет поземка. Я припускаю и почти вбегаю в бетонную коробку, где принято опустошаться. Днем здесь царствует свет и пахнет керамикой. Ночью же здесь слишком много углов, требующих особого внимания. Я морщусь и на ощупь пробираюсь внутрь, чувствуя, как кожа покрывается морозом, будто под ней взбухает тысяча стеклянных пузырьков. Туалетная бумага на месте, я отматываю ее, не зная, когда нужно остановиться, белое полотно кажется бесконечным. Окно надо мной приоткрыто, в него влетает оторванный от земли стон – это деревья на холме постанывают от натуги. Их жизнь – сплошной риск, они обязаны быть гибкими, не то – обвал, падение, смерть. Несколько веток срываются с высоты и ударяют в жестяную крышу. Я вздрагиваю, как от выстрела.

Сколько я уже так сижу, прислушиваясь к вою ветра и рокоту волн, движению песка, заметающего следы, найти бы дорогу обратно.

Наконец я встаю. Где-то здесь должен быть душ, а в диспенсере – мыло. Я хочу верить, что вода будет теплая, и раздеваюсь, наугад вешаю одежду на крючки, торчащие из стены. Вода не холодная и не горячая – ровно такой же температуры, как кожа. Я стою под грубыми струями, и когда закрываю глаза, мне кажется, что идет дождь. Снова слышится стон, его перекрывает шум листвы там, наверху, где бушуют ветряные мельницы, где дороги покрываются песком, принесенным с пляжа.

В душевой кабине темно, я едва могу разглядеть собственный силуэт – он отливает прозрачностью неба, жидко-белый с синим отливом цвет тела пугает меня. Еще больше пугает отсутствие света, мне кажется, что он исчез насовсем, что его нет нигде – ни на пляже, ни в окнах домов, ни в дальних каютах качающихся на пристани или горизонте кораблей. Он должен быть – свет существует, я знаю наверняка, я видела, как он горел тусклой лампадой и оживлял фигуры, он очерчивал края моих доспехов, и я должна увидеть его, не то воображу, что он мне привиделся.

Мне нужно добраться до окна. Оно расположено высоко, между ним и мной поместилась бы еще половина меня. Я тянусь руками, чтобы вцепиться в глубокий подоконник и подтянуться на руках. Это превращается в наваждение, в необходимость, реальность должна проявиться, а не то я исчезну. Я подпрыгиваю и хватаюсь за край, руки соскальзывают, я падаю на кафельный пол, и стыд бьет по выпуклым частям тела, напоминая, из чего я состою – болевые рецепторы, сплошь болевые рецепторы.