Словно ничего не случилось [litres]

В ней жило воспоминание, ты не знаешь о нем. Одна маленькая смерть, причиненная руками врачей. Один укол, одна кушетка, поездка в Ливерпуль. Одна неприятность, временная неполадка, обернувшаяся крахом. Запоздалое сожаление, упущенная возможность, нечуткий советчик, дурная кровь, плохая подруга. Вот когда Фрейя начала по-настоящему исчезать – в день, когда она решила избавиться от ребенка Дилана. Ей было семнадцать. Разве можно вырвать из себя ребенка и остаться прежней, Джош? Фрейя не знала, что плоть от плоти – рана от раны. Она не знала, что одни умеют рубцеваться, а другие кровоточат всю жизнь.

Ты знаешь, что такое синдром Ашермана? Это чрево, которое нужно оберегать. У нее был один шанс забеременеть, всего один за всю жизнь, Джош. Она носила в себе болезнь, не подозревая о ней, думала, что ее плоть снесет эту небольшую помеху, вмешательство извне, что она сможет повторить этот плод, зачать снова. Ей нельзя было делать аборт. Она могла родить только раз. Когда она узнала об этом? Предполагаю, что незадолго до смерти Дилана. Наверняка пошла к врачу и долго смотрела на него, безмолвно вопрошая, за что ей это?

Я думаю, она хотела услышать то, что могла бы сказать ей я – нужно было сберечь…

В тот день мы сидели на холме. Под нами был город, он безмолвствовал, зная, что на земле нет ничего важнее того решения, которое мы должны принять. Мы же были напуганы. Фрейе казалось, что она «натворила дел», вот так, банально, словно кофе, пролитое на блузку. Что до меня, мне казалось, что мир стал слишком физиологичным. Моя любовь к Дилану всегда казалась мне возвышенной, словно у нее не существовало якорей, которыми можно зацепиться за реальность. Он умел парить, и я умела. Фрейя прервала заведенный порядок, создала якорь, отрастила его, как лишнюю конечность, которая утяжелила ход. С этим якорем все стало материальным, окончательным и бесповоротно другим. Она зачала от него и стала слишком осязаема, как понесший ангел. Все заземлилось. Я знала, что не вынесу этого.

В моем кармане лежал билет, на нем стояла дата. По совпадению, эту же дату произнесла Фрейя, когда решила ехать в Ливерпуль, в частную клинику, где пообещали убить ребенка, а ее оставить в живых. Кажется, она все решила. Я пытаюсь вспомнить, произнесла ли она слова «я решила» – или нет. Воспоминания так легко подменить. Я хочу, чтобы было так: она решила сама.

Но это будет неправдой, Джош. Это будет неправдой.

Свет на горизонте, смотри, какие лучи, словно закат на другой стороне земного шара.

Давай сойдемся на этом: она решила сама. Пока будет так.

Пусть она не могла решиться, не могла не вовлечь меня, ведь на то и нужны подруги. Фрейя не знала, что не существует причины, по которой я могла бы изменить свое решение. Для меня все было определено. Все материализовалось, оформилось, плотское изничтожило духовное. Меня вытолкнули, я стала лишней. Странно, что Фрейя не понимала этого.

Тот летний день. Паром полон, сотни человек возвращались с острова домой, увозили воспоминания о прошедшем отпуске, загорелые, отдохнувшие, смотрели открыто, сыпали шутками. Я же кралась, как вор, в темной бейсболке и очках. Но все предостережения оказались напрасны, Фрейя не ждала меня. Нет, не так. Она ждала не меня. Ее глаза выискивали другую фигуру. Ей нужен был тот, кто остановил бы ее.

После того дня на холме она позвонила мне и попросила кое-что сделать. Простая просьба, которую она озвучила с таким доверием, что и сейчас краска стыда заливает мое лицо: «Скажи, что я ношу его ребенка и что я могу спасти его, если узнаю, что он нужен кому-то, кроме меня. Назови Дилану день, время и место – флагшток с трискелионом у помоста, в двухстах метрах от трапа, подальше от толпы».

Она обрисовала мне, как все будет: она стоит, заплаканная, с небольшой сумкой, где лежат ее вещи: тапочки, чистое белье, кружка и бутылка воды для пересохших после операции губ. Эта сумка стоит у ее ног, и она чувствует, но не слышит (слишком шумно) шаги, оборачивается. Он бежит к ней навстречу, подхватывает на руки и ласково журит: как ты могла подумать, что я не захочу от тебя малыша, иди ко мне, моя девочка. Он обнимает, осторожно прижимает к груди их обоих: Фрейю и ее драгоценный живот, она тихонько плачет у него на груди от счастья. Никакого Ливерпуля, никакой клиники и кушетки с врачами, они едут домой.

И эта картинка, Джош, она почти сбывается. Я вижу ее. Фрейя одета в легкое платье, тонкая кофточка на плечах на случай ветра, на ногах парусиновые туфли. То и дело она трогает живот, но спохватывается и пугливо отдергивает руку: она еще не поняла, стоит ли привязываться к ребенку. Я стою чуть дальше, меня заслоняет группа мужчин в мотоциклетной форме. Их широкие спины – идеальное укрытие, Фрейя не заметит меня.