Слово Божие и слово человеческое. Римские речи

7. Христианину ничто не мешает быть на земле демократом и республиканцем; но на небесах у него Царь, чья воля должна быть исполнена и на земле, как на небесах. Для него теократия не иллюзорный и утопический государственный строй, но нерушимый строй его собственной жизни. Это ставит его в неполитическую оппозицию обществу потребления и вседозволенности, перед которым он должен свидетельствовать о том, что заповеди Божии не преходят и оппозиция эта – одновременно мирная и непримиримая.

«Ut unum sint»: единство перед лицом вражды князя мира сего [313]

В заглавие энциклики, датированной празднеством Вознесения Господня (25 мая) 1995 года и посвященной «engagement oecumenique»[314], вынесены слова из первосвященнической молитвы Господа нашего на Тайной вечере: «Да будут едино». Заглавие, почерпнутое прямо из Евангелия, для начала приглашает нас к размышлению над составляющими его словами Христа в их контексте.

Целиком это место (Ин. 17: 20–21) читается так:

Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их: да будут все едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, – да уверует мир, что Ты послал Меня.

В евангельских словах ум наш поражает, во-первых, с какой крутизной вертикали заповедь единства для верующих во Христа выводится из запредельного миру, предвечного и непостижимого единства Лиц Пресвятой Троицы; во-вторых, с какой прямотой осуществление этой заповеди поставлено как непременное условие исполнения Христовыми учениками своего миссионерского служения в мире. Идите, научите все народы (Мф. 8: 19) – но как слушать учителей, которые яростно оспаривают друг друга? Не в этом ли главный исток безверия и безразличия? Ведь если душа человеческая, как дерзнул сказать Тертуллиан и как мы знаем по опыту, по самой природе своей христианка, если Христос, и только Он, может предложить душам труждающихся и обремененных самое желанное – несравнимый покой, мир не от мира сего (Мф. 11: 28–29; Ин. 14: 27), можно ли до конца объяснить отход душ от христианства иными причинами, чем раздоры между христианами? Разве, примера ради, перестали бы в пору исламских завоеваний быть христианскими те земли, которые сыграли столь особую роль в истории нашей веры: Египет, родина христианского монашества, с городом Александрией, родиной христианского умозрения, Сирия великого св. Ефрема, а уж потом и Малая Азия, вместилище всех семи городов, символизирующих в Апокалипсисе полноту Церкви, – если бы не разделения, возникавшие, как нам теперь ясно, в значительной мере просто в связи с трудностями перевода греческих догматических формул на сирийский и коптский языки? А много позднее, антиклерикальный и прямо антихристианский аспект Просвещения (к которому Просвещение не сводилось, но который заявлял о себе, признаться, очень резко и не потерял своей релевантности доселе) – чем он был спровоцирован? Неужели впрямь новыми идеями в науке? Разве не очевидно, что он был несравнимо более ответом на эпоху конфессионализма, чем последствием событий интеллектуальной жизни?

Добрая воля к примирению, к единству, по слову Христа, необходимый критерий убедительности христианской проповеди. Должно, чтобы воля эта не только не оказывалась тождественной индифферентизму, но была по сути своей ему противоположна. Сомнения вызывает встречающаяся порой в прессе, да и не только в прессе, слишком прагматическая постановка вопроса, подчиняющая христианское примирение чисто политическим проектам поддержания мира во всем мире. Это правда, что христианин должен молиться о мире и трудиться для мира; правда и то, что чем полнее будет примирение между самими христианами, тем действеннее будут их молитвы и труды. Но церковное примирение не должно рассматриваться инструментально, как средство для миротворческой цели; Господь наш велел искать прежде ценностей мистических, обещав, что другие ценности приложатся к первым (Мф. 6: 33). Нам, православным, особенно свойственно страшиться, что этос социальных задач вытесняет из сознания христианского Запада приоритет духовного. В этой связи мы с особой радостью отмечаем, с чего энциклика начинается: с самого мистически основательного довода в пользу борьбы за единство – с упоминания многочисленных мученических венцов, которые стяжали в XX веке христиане разделенных Церквей. Да, они были разделены; но ненависть гонителей относилась к ним всем вместе, и они ответили на нее тоже вместе.