Слово Божие и слово человеческое. Римские речи

«Дерзновенное свидетельство немалого числа мучеников нашего столетия, в том числе и других Церквей и церковных общин, которые не состоят в полноте евхаристического общения с Католической Церковью, придает новую силу соборному призыву… Наши братья и сестры, объединенные величием своего самопожертвования, вплоть до самоотречения, во имя Царства Божиего, – лучшее доказательство того, что любой разлад внутри можно преодолеть служением Евангелию».

Чуть ниже Папа напоминает Страстную Пятницу 1994 года, когда он в Колизее, на земле, впитавшей в себя кровь древних мучеников, после размышления на темы Via Crucis[315], текст для коего, как известно, был составлен Патриархом Варфоломеем[316], в заключительной проповеди говорил о вызове, брошенном антихристианскими тенденциями века Христову Кресту, и о том, что верующие обязаны перед лицом этого вызова «professer ensemble la vérité de la Croix»[317]. Путь к единству веры проторен не кем иным, как мучениками веры.

Нужно ли говорить, что русский православный, как и вообще русский христианин, русский верующий любой конфессии, необходимо чуток к этой теме – особенно мы, люди старшего поколения, еще видевшие сталинскую эру своими глазами. Несравненный опыт: наш устрашенный взгляд встретился некогда со взглядом того, кого Евангелие от Иоанна называет князем мира сего, – взглядом неприкровенным, прямо смотревшим на нас. Говоря об этом опыте, нам, русским, нужно остерегаться сентиментальности и приукрашивающего красноречия. Очень многое было у нас разрушено, и разрушено непоправимо: ценности религиозной культуры, навыки религиозного поведения; у стольких сильных была отнята жизнь, у стольких слабых – вера или хотя бы решимость свидетельствовать о вере. Но одновременно пограничная ситуация, созданная фронтальным и всеобщим натиском на веру, в определенной мере ставила под вопрос исторические перегородки между христианами, делала эти перегородки хотя бы на мгновение не совсем реальными.

Как известно, русский православный философ Лев Карсавин, который довольно резко критиковал католицизм и никакой «рефутации»[318] своей критики никогда не предпринимал, перед кончиной в ГУЛАГе принял Св. Причастие из рук католического священника. Да, это не означало «конвертитства», перехода из одной конфессии в другую; но что это означало? В лагере был православный священник, имевший, однако, дурную репутацию предателя. Из этого следует, что выбор умирающего философа в предельной ситуации ГУЛАГа поставил различие между верностью и неверностью выше, чем различие между конфессиями. Ведь на древних языках – еврейском, греческом, латинском – «вера» и «верность» называются одним и тем же словом: ’ěmûnāh, πίστις, fides. Я далек от того, чтобы придавать самому по себе решению Карсавина абсолютную значимость, – в конце концов, и по православному, и по католическому учению вера в Церковь не должна быть поколеблена зрелищем слабости ее священника. Но ведь в той ситуации побывал Карсавин, а не мы, и он выстрадал для нас свой опыт, которого не вправе отвергнуть и тот, для кого спорен его поступок.

Случай Карсавина – известный случай. Мне вспоминается другая история из времен сталинского ГУЛАГа, которую я сам слышал в Латвии из первых рук. В ней нет ни русских, ни вообще православных участников. Один латышский католический священник – в те годы молодой, нынче давно уже состарившийся – встретил в лагере земляка, пожилого латыша-протестанта; он понял, что старику немного осталось жить, и предложил ему Св. Причастие – разумеется, не ставя условием перемену конфессии. Предложение было радостно принято. Но священника беспокоила мысль, что протестанта может смутить эпитет Церкви «catholica» в Апостольском Символе веры; вдруг он вообразит, что из него все-таки хитростью делают конвертита? И вопрос о соответственном пункте Кредо был сформулирован священником так: «Веруешь ли ты в Церковь, которую основал Господь наш Иисус Христос?» Так страшная реальность сталинского времени возвратила двух конфессионально разделенных латышских христиан к первичным экклезиологическим реальностям, к самому истоку: Ecclesia Christi. То обстоятельство, что этот католический священник (очень искренний и достойный человек, знакомство с которым для меня является незаслуженной честью) отнюдь не был склонен к особо «прогрессистским» взглядам, по-моему, весьма увеличивает значение его поступка: поступок этот не либеральный жест, но всецело решение его веры (и, разумеется, его человечности, сросшейся с верой в одно целое).