Слово Божие и слово человеческое. Римские речи

Единство «от мира сего», например политическое, тяготеет к тому, чтобы быть союзом против кого-то или чего-то. Боже избави так аргументировать в пользу христианского единства, которое должно быть единством любви, не нуждающимся ни в каком «против», ни в какой прагматической мотивации. И все же о феномене нынешней «холодной» (или, как при Гитлере и Сталине, «горячей») войны против христианства, позволяющего себе быть христианским, важно помнить при раздумьях о единстве – не потому, чтобы память эта обосновывала наше стремление к единству, а просто потому, что она отрезвляет. А чем трезвее мы видим реальность времени, тем очевиднее наш долг: «professer ensemble la vérité de la Croix».

Послесловие. Ольга Седакова

Мне довелось участвовать в презентации первого издания этого большого (двуязычного в первом издании) тома статей и лекций С. С. Аверинцева в декабре 2013 года в Риме[323]. На презентации присутствовали и выступали блестящие интеллектуалы, светские и церковные, католические и православные, итальянские и русские. Работа над составлением книги шла не менее трех лет.

Это было уже второе итальянское издание трудов нашего великого соотечественника. Первое, вышедшее в Милане, включало в себя труды С. С. Аверинцева о поэзии и поэтах (расширенный вариант его русского тома «Поэты»[324]).

Римский том сосредоточен на христианской экзегетике и на общественной мысли С. С. Аверинцева. Теперь он наконец выходит в России и может открыть русскому читателю Сергея Аверинцева или совсем еще ему незнакомого, или еще недостаточно обдуманного. Начну с совсем незнакомого. Нужно признаться, что отсутствие (точнее, редкое присутствие) С. С. Аверинцева в России в последнее десятилетие его жизни мы переживали с печалью и едва ли не с обидой. Его ясного слова, его широкого видения того, что происходит в стране, нам болезненно недоставало в эти запутанные времена. А то, чем в это время С. С. Аверинцев был занят в Европе, оставалось здесь неизвестным (за исключением того, что он преподавал в Венском университете). Как видно из этого тома (но видно только отчасти, потому что в него включены лекции и выступления в Риме, а сколько их было в других городах и весях Старого Света!), Аверинцев продолжал свое словесное служение уже в общеевропейском горизонте.

Известно, что Аверинцев называл себя «средиземноморским почвенником»[325] (точнее, кто-то из коллег назвал его так – скорее всего, в шутку, но он с удовольствием и cum grano salis[326] принял это определение). Судьба «большой родины», европейской цивилизации, занимала его самым непосредственным образом. Он вступил в европейскую современность не как гость со стороны, не как приезжий скиф, а как равноправный участник событий, отстаивающий определенную позицию. И авторитет его слова был очень высок. Он выступал в самых авторитетных собраниях, он был членом Папской академии общественных наук. Никогда еще человек из России (причем не официальный представитель какой-то государственной институции, а частное лицо) не бывал приглашен выступать перед итальянским Сенатом. Если Аверинцев в этой своей речи (о вкладе Восточной Европы в формирование новой европейской идентичности) и был «представителем» чего-то, он был представителем российской свободной мысли, российской учености, русского гуманитарного академизма в лучшем смысле этого слова. Отметим и такую деталь: Аверинцев обычно читал и говорил свои лекции по-итальянски, по-французски, по-немецки, по-английски – на языке той страны, которая его приглашала. Он видел в этом необходимый жест вежливости.

«Природный русский», как по-старинному рекомендовался Аверинцев, он вступил в общий диалог современных филологов, богословов, политиков: он хорошо знал, о чем идет речь в этом диалоге (ведь многие широко обсуждаемые у нас темы безнадежно локальны, увы).

Прежде всего, конечно, Аверинцев «объяснял Россию», открывал своим европейским слушателям русскую культуру в ее связях и сопоставлениях с западной христианской традицией; он истолковывал смысл иконного письма (русская икона покорила Европу в последние десятилетия XX века); он говорил о древней и новейшей русской словесности. Только человек, который чувствовал себя как дома во всей средиземноморской традиции, мог представить «родное» в кругу «вселенского» так, как это делал Аверинцев. Я помню его блестящий доклад в Сорбонне о Крылове и Лафонтене, который, как обычно у С. С. Аверинцева, выводил в куда более обширные области смысла, чем остроумное сравнение французской и русской техники басенного жанра. Аверинцев не был русистом и славистом, русские темы в его интерпретации всегда появлялись в перспективе классической античности, библейской экзегезы, немецкой философии.