Слово Божие и слово человеческое. Римские речи

Историческая привычка побуждает нас, православных, воспринимать в католицизме едва ли не с наибольшим недоверием римский Магистериум как таковой. А затем следует перечень догматических разногласий – как с католицизмом, так и со старейшими формами протестантизма. Вот, принято считать, что нас разделяет. Но должен сознаться, что у меня перед глазами современные впечатления, которые внушают иные чувства. В современном католицизме римский Магистериум в борьбе, очень трудной, почти одинокой, защищает общее для нас уважение к норме Писания и Предания, или скажем так: защищает крайне трудно приемлемую для нашего века мысль, что вера к чему-то обязывает верующего. Или вспомним о протестантских конфессиях. Я принадлежу к православным, наверное, не столь уж многочисленным, для которых утешительна мысль, что Мартин Лютер, хотя формулировал свою евхаристическую веру отлично и от католиков, и от православных, однако горячо защищал самый принцип этой веры, чертя, как рассказывают, в споре с Цвингли пальцем по столу одни и те же слова: Сие есть Тело Мое. Но для какого количества нынешних лютеран евхаристическая доктрина Лютера сохраняет свое значение? И вот мой вопрос: разве не проходит очень ощутимая грань между христианами разных конфессий, которые читают Символ веры, будь то Апостольский или Никейско-Константинопольский, без Filioque или с Filioque, принимая каждое слово как выражение своей веры, и теми, для кого эта рецитация есть не более как атавистическое обыкновение? И не отчетливее ли, не существеннее ли эта грань, чем границы, разделяющие конфессии? Снова, в ином контексте, приходится говорить о том, о чем шла речь в связи с гонениями: о вере как верности, о великом разделении между верными и неверными и о солидарности верных. Православному, серьезно относящемуся одновременно к своей православной идентичности и к интерконфессиональному диалогу, порой хочется крикнуть: братья католики, умоляем вас, оставайтесь католиками, сохраняйте верность – не интегристскую, напротив, умудренную разумом здравого Aggiornamento[321], но твердую верность – вашей традиции. С католиками, которые остаются католиками, с римским Магистериумом нам есть о чем говорить. Но ветер времени настойчиво стремится развеять смысл всех слов, и православных, и католических. Релятивизм, отрицающий абсолютность чего бы то ни было, кроме себя самого, обещает всех помирить, но хочет сделать так, что мириться будет уже некому.

Именно поэтому так важны слова энциклики (параграф 19): «Обновление форм становится необходимым для передачи сегодняшним людям неизменного смысла евангельского воззвания».

Смысл евангельской вести, сохраняющий свою неизменность в обновлении форм, меняющихся, как все живое, – вот что соединяет верных, fideles, поверх всех продолжающих покуда стоять конфессиональных перегородок (которые, впрочем, как сказал русский православный иерарх XIX столетия[322], до неба не доходят). И вот что продолжает быть и в наше время, как было всегда, неприемлемым для князя мира сего. Вот чего он не может простить. Неплохо напророчил в свое время, сто лет назад, наш Владимир Соловьев, автор «Трех разговоров»: враг готов «толерантно» принять декорацию католического институционализма, декорацию православного ритуализма, декорацию протестантского «свободного исследования», он готов терпеть и консервативное, и либеральное христианство, и христианство с прочими прилагательными, и только один вид христианства для него абсолютно неприемлем: христианское христианство. Так возникает предсказанная Соловьевым поляризация: с одной стороны, взаимопонимание под знаком князя мира сего, направленное против верных; с другой стороны, межконфессиональная солидарность самих этих верных, уготовляющая пути единству.

Говоря об этом, слишком легко впасть в патетику; наше время побуждает этого остерегаться. Слишком много народы слышали идеологической лжи, да и поверхностно-добронамеренной (подчас набожной) полуправды, облеченной в патетические фразы, – чтобы не возникло общего страха перед громкой интонацией. Ведь и неприязнь сил, враждебных христианской духовности, выражает себя сегодня, по крайней мере на Западе, по внешности иначе, совсем иначе, чем это было во времена тех страдальцев всех конфессий в сталинских и гитлеровских лагерях, с упоминания которых энциклика начинается. Это как будто бы даже и не гнев, а презрительное безразличие – гонение равнодушием, как удачно выразилась Ольга Седакова. Но нам, помнящим другое, трудно увидеть в этом безразличии что-то иное, чем маску. И мы возвращаемся в наших мыслях к самому началу энциклики: «Крест! Современное антихристианство стремится умалить его ценность, поставить под сомнение его смысл». Какое там безразличие – это плохо прикрытая ненависть, которую «иоаннические» тексты Нового Завета неоднократно называют ее настоящим именем (Ин. 15: 18; ср. 1 Ин. 3: 13).